сделают выводы. К большой невыгоде для нас. Мы собирались удивить японцев – стало быть, будем удивлять. Вам нужен договор с Японией? Значит, надо лететь.
– Но драгоценная жизнь его императорского высочества!.. – фальцетом возопил Корф.
– За нее отвечаю я. Разумеется, я тоже приму участие в демонстрационном полете.
Посланник только руками развел. Походил по комнате, повздыхал и молвил жалобно:
– Не попробовать ли еще раз отговорить цесаревича от опасной затеи?
– Пробуйте, – отрезал граф.
– Н-да… А если…
– Что?
– Гм, не знаю даже, как вымолвить такое… – Корф болезненно морщился, чесал плешь. – Словом, если цесаревич окажется физически не способен принять участие в этом предприятии?
– Напоить его советуете? – прямым текстом спросил Лопухин. – Что ж, можно вызвать сюда мичманов Свистунова и Корниловича, его собутыльников. Только поздно. Теперь гарантирован только один результат: цесаревич будет пьян. Что он выкинет при этом – не знаю. Я бы не рискнул.
– Что же делать? – мученически выдавил из себя Корф.
– Только одно: выполнить обещанное.
В Иокогаму полетели телеграммы, вызвав отмену увольнительных на берег и общий ропот, укрощенный Враницким. На «Святую Екатерину» перегружали громоздкую оболочку дирижабля и железные части его скелета. Гжатский мотался по городу, выискивая недостающее. Теперь только в редкие часы отдыха офицеры могли обменяться беглыми впечатлениями о дивной Стране восходящего солнца. Преобладала женская тема, звучали непривычные имена: Йошико, Хироко, Юуко, Сазуко… Немолодой Батеньков, и тот подкручивал усы. Подшучивали над мичманом Корниловичем, который, вообразив невесть что, сунулся в чайный домик, где перед ним упали на колени, без конца кланялись и предложили зеленого чаю – но и только. Свистунов рассказывал, что успел близко сойтись с японочкой по имени Собако, – над ним смеялись, и никто не верил.
– Удивительные куколки! Не то женщина, не то цветок, не то тропическая бабочка. А сколько изящества… м-м… – Даже немолодой Батеньков мечтательно закатывал глаза.
– Они жалеют, что мы здесь ненадолго, – улыбался Завалишин. – Многие из этих женщин-бабочек хотели бы выйти замуж по временному контракту за иностранного моряка. Особенно за офицера. Это выгоднее.
– Что вы такое говорите! – сердился Пыхачев. – Какая же святость брака при контракте? Противно слушать.
– Здесь смотрят на это иначе, Леонтий Порфирьевич. Очень практично смотрят. Конечно, это не настоящий брак, а просто коммерция. Но иллюзия полная. Жены-японки улыбчивы, заботливы и совершенно не сварливы. Есть о чем задуматься!
– Ходят слухи, что император Александр Георгиевич в бытность свою великим князем имел жену по контракту, когда его шлюп больше года стоял в какой-то деревушке возле Нагасаки, – сказал Фаленберг.
– Мне известно только то, что он первым из великих князей выбрал карьеру военного моряка и был в Японии до того, как стал цесаревичем, – строго заметил Пыхачев. – Прошу вас, господа, воздержаться от сплетен.
– Но что тут такого? Он просто следовал обычаям страны. По отношению к хозяевам это было даже вежливо. Иначе они, чего доброго, подумали бы, что он скупец или импотент…
– Благоволите прекратить, лейтенант! Ступайте-ка проследите за погрузкой частей дирижабля.
– Слушаюсь! – вытянулся Фаленберг. Но вид при этом имел веселый и незаметно для каперанга подмигнул Тизенгаузену. Тот не ответил, но в глазах остзейца плясали игривые чертики – японская экзотика подействовала бы даже на ледяную статую.
А Лопухин в это время имел трудный разговор с Иманиши. Японский полицейский чин выразил твердое намерение подняться в воздух вместе с тем, кого он обязан охранять. Аргументы на него не действовали.
– Это опасно, – в сотый раз разъяснял ему граф. – Я знаю, вы не боитесь. Но какая там от вас будет польза?
– Это мой долг, – сухо, но твердо отвечал японец.
– Подумайте еще раз. Ведь это бессмысленно. Неужели вы не колеблетесь?
– Колеблется тростник.
Лопухин взглянул прямо в глаза Иманиши. Он знал от Побратимко, что японцы почему-то избегают смотреть в глаза собеседнику. Но этот японец был исключением.
– Но дирижабль уязвим. Вы будете полезнее на земле, если случится покушение. Быть может, вам удастся предотвратить его.
– Мои подчиненные знают, что делать.
– Хорошо. – Лопухин тяжело вздохнул. – Если дирижабль поднимет четверых – вы полетите. Если нет – останетесь на земле. Это мое последнее слово.
– Если его императорское высочество погибнет, мой позор будет ужасен, – сказал Иманиши. – Тогда у меня не будет иного выхода, кроме как совершить сеппуку.
Граф мысленно чертыхнулся.
– Легче разбиться в лепешку, верно? Извините, Иманиши-сан, но иностранцы в Японии пользуются правом экстерриториальности, как и их имущество. Вы не можете настаивать. В гондоле дирижабля вы будете нашим гостем, если баллон сможет вас поднять. Если нет – не обижайтесь.
Иманиши поклонился. Довольным он не выглядел, но больше не спорил.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ,
повествующая о том, сколько всего можно увидеть с высоты
Всю ночь стучали топоры, визжали пилы. Не очень изящная, зато, по-видимому, очень прочная вышка, похожая на геодезический знак, поднялась еще до рассвета. Три ее ноги росли из бревенчатых срубов, доверху заполненных диким камнем. На дощатом настиле, установленном на семисаженной высоте, был закреплен ворот с канатом. Вкусно пахло сосновой стружкой.
Здесь же рядом шла работа иного рода: с десяток матросов под командой лейтенантов Канчеялова и Гжатского собирали некую конструкцию из ажурного металла и бамбука, очень похожую на ферму моста, – киль дирижабля. Открытая гондола с двигателем и воздушным винтом, пародийно напоминающим крылья ветряной мельницы, была собрана заранее и ждала только, когда ее прицепят на тросы под киль.
С первыми лучами солнца забулькала гидролизная машина для получения водорода. Сюда же матросы тащили мешки с медным купоросом и магниевой стружкой, а малое время спустя притащили вторую такую же машину – лейтенант Гжатский пожелал обеспечить непрерывность процесса наполнения оболочки дирижабля. Похоже, он один знал, сколько времени на это потребуется. Прошел час, и местные зеваки, толпившиеся за оцеплением во все возрастающем количестве, заскучали, а расстеленная на земле предлинная сморщенная оболочка только-только начала лениво шевелиться.
Но прошло два часа – и она к восторгу зевак попыталась улететь. На огромный шевелящийся мешок, оторвавшийся от земли в намерении сбежать, кинулись матросы, будто муравьи на гигантскую личинку, навалились скопом и одолели. Пристегнутый в двадцати местах к килю, пузырь смирился и затих, лишь дуновения утреннего ветерка иногда гоняли волны по его поверхности.
– Перистальтика, – сострил доктор Аврамов. – Точь-в-точь толстая кишка.
Пока работала одна машина, вторую перезаряжали. Обычно флегматичный, а теперь издерганный лейтенант Гжатский наорал диким голосом на унтера, вознамерившегося было раскурить трубочку близ извивающихся шлангов, и прогнал его за оцепление. Медленно-медленно округлялась оболочка. Вновь пошла вверх – уже с килем. С вышки кинули конец, прицепили к килю, позволили ветерку развернуть дирижабль туда, куда ему хочется. Закрепили гондолу, нагрузили ее мешками с песком, кувалдами забили глубоко в землю длинный железный штырь в качестве дополнительного якоря.
И вновь потянулось ожидание.
С болотистых берегов Сумидогавы летели комары. То и дело кто-нибудь бил себя по лбу, истребляя очередного кровососа.
