Закончив декламацию, Николай Николаевич достойно поклонился, и все стали чувствительно аплодировать, и громче всех Верочка Крымова. Может, сказалось шампанское, которое Злобин то и дело подливал в бокал, а может, почудилось, что стихи все же адресованы ей («он написал их, конечно же, раньше, когда этой самозваной княжны и в помине не было!»). Во всяком случае порозовевшая Верочка громко била в ладошки и кричала «браво!» и даже «бис!».
Сразу поважневший Николай Николаевич стал устало кланяться каждому присутствующему отдельно, даже небрежно кивнул госпоже Крымовой, отчего она вспыхнула совсем багрово.
— Зачем же — «бис»? — со всей возможной деликатностью произнес Вельчинский. — Я прочту новую вещь.
Он снова принял классическую позу читающего метра и почти запел стихи, как это делали когда-то в Питере Бальмонт и Северянин.
Николай Николаевич механически дочитал строфы и явно испытал наслаждение, что, пожалуй, неплохо набил морду, фигурально говоря, всем этим выскочкам и нахалам в офицерских мундирах.
Внезапно в кабинет мрачной, нагловатой и осторожной кучкой вошло несколько мужчин — все в штатском. Они ни с кем не здоровались за руку, а щелкали каблуками и говорили положенные слова, и гнули шеи в поклоне.
Некоторым из них наспех вручили награды, никто не понял — какие, и они тесно уселись за приставной конторский стол.
Огорченный и потускневший Николай Николаевич подошел к Юлии Борисовне и сказал достаточно громко:
— Незачем тащить их сюда. Досадно.
— Не говорите загадками, — попросила княжна, — я не знаю этих людей и потому не могу ни согласиться, ни оспорить вас.
— Здесь контрразведка 6-го корпуса и два наших осведомителя — «Азеф» и «Хват». Господин Злобин, кажется, выпил лишнее, это его приказ — без проволочек доставить на вечер сих сиволапых.
— Вы правы, — запоздало согласилась Урусова. — Это явный риск: звать в штаб Образцова и Соколова. У крыльца их могли заметить красные.
— И заметили… поверьте мне… — в раздражении подтвердил Вельчинский, от которого так обидно отвернулось его маленькое общество.
Неожиданно для всех он протянул руку Юлии Борисовне.
— Раз уж эта братия здесь, пойдемте, я познакомлю вас. Черт знает, может, когда-нибудь и пригодится.
И он повел княжну к гостям, снова говоря, что это — то есть приход филеров — приказ господина Злобина и ослушаться было нельзя.
Урусова лучше других запомнила поручика Постникова и господина Аскалонова. Последний удивительно походил на сиамскую кошку: круглая обросшая физиономия, прямые жидкие усы, злые зеленые немигающие глаза.
Поручик Постников, напротив, был худ и молчалив, то и дело доставал из кармана брюк часы и щелкал кнопкой, будто его ждало неотложное дело.
В комнате было жарко, Вельчинский хмелел все сильнее и, знакомя женщину с Аскалоновым, говорил, похохатывая:
— Это король сыска. Поверьте мне, ма шер[67].
— Вот как! Уже «милая»… Вновь кавалерийская атака?
— Простите, — пробормотал Вельчинский и, чтобы одолеть неловкость, повернулся к Аскалонову.
— Голубчик, сообщи княжне, как ты беседуешь с красными!
Трезвый гость, не желая поддерживать рискованный разговор, проворчал:
— Обыкновенно: словами.
— Ну, не скромничай, не скромничай. А то сам скажу.
— Твое дело. Не лень — говори.
И Николай Николаевич тщился объяснить Урусовой, на каком языке говорят с коммунистами.
По его свидетельству, Аскалонов, избивая арестованных, сообщал им буднично, даже брезгливо:
— Большевик, душа моя, — трудная работа. Ты у меня десять раз умрешь и десять воскреснешь.
Затем княжна обратила внимание на одного человека в кучке. Это был физически достаточно сильный, однако весьма нервный и вспыльчивый господин. Грубые крупные руки с темными шрамами въевшегося угля свидетельствовали, что он мастеровой, угольщик или кочегар.
Нервный господин оказался бывшим помощником машиниста Госпинасом. Его хорошо знали в местном депо, в пристанционных слободках, не любили, догадывались о тайной жизни и предательстве механика.
Возле Госпинаса сидел парень в темном казенном пиджаке. Гость спокойно и нагло оглядывал присутствующих, и княжне казалось: ему скучно и он пытается подавить зевоту.
Это оказался жестянщик депо, осведомитель Дмитрий Соколов, двоюродный брат кыштымца Соколова, убитого по приговору партизан.
Все здесь, за вычетом княжны, знали: Митька, по приказу Крепса, проник в подполье стрелочников и, без ошибок сыграв свою роль, выдал его под сокрушительный разгром.
Позади Госпинаса и Соколова неспешно теребил бороду кряжистый «Азеф» («Маруся»), тот самый, что провалил партийный Центр Челябинска. Образцов косился на стол с вином и едою, и толстые губы провокатора ядовито морщились: это богатое офицерье забыло им предложить даже по стакану водки.
Злобин первый заметил эту несуразицу, и солдаты тотчас принесли несколько бутылок смирновской, ведерко с шампанским и еду.
Вернувшись на свое место, Вельчинский спросил княжну (женщина села рядом), не желает ли она выслушать его, поручика, мнение об этой компании. И узнав, что Юлии Борисовне всё равно, стал рассказывать об осведомителях и корпусной охранке, что знал.
Из слов офицера, забывшего уже о своих обидах, выходило, что эти парни не перегибались зря, не ломали шапку перед начальством, не дули ему попусту в уши.
Все они, за исключением Постникова, были эсеры и считали, что цель оправдывает средства. И посему — либо всех грызи, либо лежи в грязи.
Пирушка тем временем шла своим чередом, и в комнатах становилось шумно и жарко.
Внезапно Злобин поднялся с места, сообщил, что желает кое-что добавить к уже сказанному, и все тотчас онемели.
Полковник был уже весьма в кураже; близость Верочки тоже туманила его. Поэтому речь начальника ковыляла с трудом, и все же насторожила всех.
Злобин намекал на какую-то утечку сведений из штабзапа и требовал от присутствующих — ка?веант ко?нсулес»[68] — в противном случае отделение не выполнит свой долг, а он, полковник, вынужден будет принять меры, которые… и тоже запутался в околице слов.
Потом собрался с духом и стал весьма прозрачно намекать на какие-то провалы отделения и
