— Вы как-то поминали, что — замужем. В сие надо верить?
— Это ваше дело.
Крепс пропустил замечание мимо ушей и продолжал с пьяной настойчивостью:
— Итак, замужем. Тогда позвольте полюбопытствовать и набраться опыта: какие женщины склонны к большей супружеской верности? Блондинки? Брюнетки? Шатенки?
— Такой вопрос однажды уже задавали немецкому философу Канту.
— И что ж он ответил?
— Он ответил: «Седые».
Крепс оживленно погрозил пальцем.
— А вы далеко не глупы, Юлия Борисовна… да-с…
— Хм-м… — не давая воли раздражению, усмехнулась княжна, — когда вокруг столько дураков, грешно не казаться умницей.
Увидев, как мгновенно набычился штабс-капитан, Урусова удивленно пожала плечами.
— Это всего лишь цитата. У вас есть на этот счет собственная точка зрения?
Крепс вновь не обратил внимания на слова сотрудницы, он торопился высказать какую-то мысль, засевшую в его нетрезвой голове.
— Супружеская верность… — говорил он нетвердым языком. — Что это? Да всего-навсего равнодушие других к тебе. Просто никому не пришло на ум совратить тебя. Да-с.
И повторил свою мысль:
— Самые верные жены это те, на которых никто не обращает внимания.
Впрочем, он тут же забыл о сказанном и стал с воодушевлением ругать большевиков и злобно отзываться о рабочих — и утверждал, что всех их надо без суда и следствия, совершенно лишних в пору войны, вешать на фонарных столбах.
Урусова покосилась на Крепса.
— Я где-то читала, что инквизитор средневековья Петер Арбуес сжег на кострах великое множество людей. В 1860 году церковь приобщила его к лику святых. Похоже, вы тщитесь сравняться с ним?
Крепс всем корпусом повернулся к княжне, задержал взгляд на ее непроницаемом лице, побарабанил ребром ладони по столу.
— Позвольте совет, Юлия Борисовна. Не точите нож сами на себя.
— Благодарствую за хлопоты. Но поверьте, штабс-капитан, я занята вовсе не этим.
— В таком случае — чем же?
Внезапно глаза Крепса налились кровью, и он выпалил, злобясь:
— Тебе бы со мной в кровати часто-часто дышать от радости, а ты тут благородство размазываешь, дура!
Урусова побледнела, но все же взяла себя в руки: она хорошо знала свой главный недостаток — вспыльчивость, и понимала всю его уязвимость. Однако не удержалась и проворчала сквозь зубы:
— Вы нахальны, как петух. Я пожалуюсь господину Гримилову.
Крепс отозвался с водочной дерзостью:
— Ваш Гримилов, хочу заметить, дурак. Правда, к этому можно привыкнуть.
— Павел Прокопьевич весьма воодушевится, узнав ваши слова.
Крепс внезапно усмехнулся.
— Пора понять: капитан без меня, как без рук. Он не захочет расстаться с Крепсом даже из-за вас.
Он снова вонзил в Юлию Борисовну злобно-восхищенный взор, пробормотал:
— Не женщина, а соблазн сатаны… А я, значит, петух… Гм-мм… кажется, я в некотором роде в долгу… Позвольте в таком случае — красный платеж…
Он длинно и бестолково стал доказывать княжне, что бабы всякого рода — злее ничего не придумать. Урусова усмехалась и молчала.
— Да-с! — пьяно выкрикивал Крепс. — Да-с, именно так! У комаров и многих прочих сосущих питаются кровью лишь самки. Комар же пьет нектар цветов и тем сыт бывает. Хотите еще пример? Самка паука-каракурта после брачной ночи съедает своего благоверного. Богомолиха в той же ситуации отгрызает супругу голову. Похоже поступают некоторые змеи.
Он искусственно расхохотался.
— Почему вы не спросите, какое это имеет отношение к прелестному полу человеков? Позвольте уведомить: самые свирепые воины былого — бабы. Случалось, они выжигали или срезали себе правую грудь, чтобы не мешала стрелять из лука… Как видите, это совсем не тот лук, какой кладут в суп!
В продолжение всего разговора Крепс добавлял себе в стакан и вскоре уже налился, хоть выжми. Он даже не замечал, как с ожесточением вонзают в него взгляды Гримилов, Вельчинский, Эмма Граббе.
Выбрав момент, к штабс-капитану подошел его шеф и проворчал тоном приказа:
— Ах, какой вы бон вива?н[69], Иван Иванович! Вот уж не знал!
Крепс иронически хмыкнул, отозвался почти бессмысленно:
— Шерше ля фамм![70]
Павел Прокопьевич был тоже весьма хмелен, вдруг обиделся, бог знает на что, может, решил: Иван Иванович не верит в ловушку, приготовленную красным, о чем давеча шел разговор. Капитан побагровел, погрозил пальцем штабс-капитану, сказал:
— Не суйтесь в волки с собачьим хвостом, милостивый государь!
Впрочем, он тут же забыл о Крепсе или сделал вид, что забыл, и повернулся к Урусовой.
— Позвольте поздравить вас с наградой Верховного. Надеюсь, по этому поводу вас можно поцеловать?
— Я не заслужила медаль. Это, право, ошибка.
Гримилов, против ожидания, не стал спорить.
— Не заслужили — заслужите. У вас есть все возможности отличиться. И я надеюсь…
Крепс пытался перебить Гримилова:
— Дело, что осел, уважаемый, — его палкой погонять надо.
— Здесь говорят о женщине, — строго поправил его Павел Прокопьевич.
— Именно. Да-с… Женщины хороши, когда их нет. И не перебивайте меня!
Гримилов державно скрестил руки на груди и сказал своим игрушечным басом, сейчас совсем хриплым:
— Господин штабс-капитан, вы воспитаны, как необузданный осел!
Мешая ссоре, княжна посоветовала, улыбаясь:
— Нам всем, кажется, пора отдохнуть, Павел Прокопьевич.
— Разумеется, — склонил голову начальник отделения, — но я должен сказать вам со всей возможной откровенностью: одинокое дерево — это вороний насест. Именно так!
И капитану почудилось, что он связал такую частую сеть, из какой эта девчонка не выберется.
— Именно так! — еще раз крикнул Павел Прокопьевич столь громко, что его услышали, пожалуй, все.
Видя разгоряченные лица офицеров, к ним поспешили госпожи Гримилова и Граббе, у которых совершенно истощилось терпение быть на отшибе.
Тотчас Марья Степановна, что-то наговаривая в уши Павлу Прокопьевичу, потащила его в приемную, накинула на мужа фуражку, повлекла в коридор.
Граббе иронически посмотрела на Крепса, который совершенно не замечал ее присутствия на вечере, затем дернула за рукав Чубатого и показала глазами на выход.
Вскоре они очутились во мгле теплой сиреневой зари, Эмма обняла Иеремию, хмельно тыкалась ему губами в шею, корила:
— На княжну льстишься, Чубатый… Ползком в люди норовишь выбраться!
— Не ляпай языком! — сердился офицер. — Хто тоби таку дурницю в голову вкинув?
— Вижу, — темно грозилась Граббе. — Я за ней присматриваю.
И добавляла с легко ощутимой желчью:
