неподходящую минуту…»
И он стал с подчеркнутым вниманием вслушиваться в доводы генерала, который напоминал присутствующим, что в свое время никто не внял голосу разума и не прикрыл войсками Ай и Юрюзань, и вот теперь приходится расхлебывать кашу, которую вряд ли удастся расхлебать.
Внимая своему генералу, верховный заметно бледнел, и веко на левом глазу дергалось все чаще, ибо всем было ясно, кто «не внял» и кто «не прикрыл». И это было совсем худо: его, Колчака, власть над командирами армий и корпусов становилась все слабее и призрачней.
«Конечно, теперь, когда большевики прошли по Юрюзани, легко давать советы, как следовало упредить их поход! — подумал он с озлоблением. — Задним умом мы крепки!»
Казалось бы, он сделал все верно и все необходимое предусмотрел. В свое время Уфимский корпус Войцеховского вывели в глубокий тыл, на плато, чтобы при нужде бросить его под главный удар красных и остановить их. И адмирал, и его штаб были совершенно убеждены: у армии Тухачевского лишь два пути для наступления — Бирский тракт и каньоны Самаро-Златоустовской железной дороги.
Да, да, и тогда раздавались голоса, что большевики могут хлынуть по Юрюзани, но это были голоса так — на всякий случай, для оправданий, обелений, то есть стелилась заранее соломка, если все же придется свалиться в грязь.
«Нет, черт подери, совершенно невозможно угадать, что может прийти этим большевикам в голову! — пытался он снова взвинтить и оправдать себя. — Ни один искусный командарм не потащит свои войска в глушь и мрак бездорожья. Но это мужичье!..»
Колчак опять не слушал Войцеховского и все убеждал себя, что в его последних планах не было никаких трагических пробелов и ошибок. Каппель, согласно диспозиции ставки, зарылся на восточных берегах Уфы, оседлал высоты, подготовил к обороне немногие перевалы через Уральский хребет. И, кажется, можно было не испытывать беспокойства за прочность горной обороны.
Однако адмирал, пожалуй, лжет себе. Если говорить совершенную правду, его днем и ночью холодила тревога, он вспыхивал, кричал на генералов и адъютантов, снимал и назначал командиров. А все дело было в том, что Колчак мало верил в собственную проницательность, тем паче — в проницательность Лебедева, Сахарова, братьев Пепеляевых, Иванова-Ринова, проницательность, которую и в подзорную трубу не разглядишь.
Еще в середине июня, когда стал очевиден крах надежд и белые армии пятились к Аша-Балаше, он, адмирал, пытался изменить ход событий и двое суток, почти без перерывов, обсуждал меры противодействия большевикам. Именно тогда в его поезде, стоявшем в Челябинске, с утра до вечера и с вечера до утра длилась «беспощадная говорилка», как называл подобные совещания язвительный Будберг.
Генералы Лебедев и Сахаров, «вчерашние поручики», которых он сам возвысил почти до себя, сравнительно просто убедили Колчака, что следует укрепиться на скалах Аша-Балаши, прикрыть небольшими силами Бирский тракт, и красные захлебнутся собственной кровью, пытаясь пробить брешь в неодолимых глыбах Урала и в частоколе его, Колчака, штыков.
Но если даже случится дьявольское наваждение и Тухачевскому удастся, ценой великих жертв и потерь, прорваться вдоль железной дороги или по тракту на Дуван — Месягутово — Верхние Киги, красных встретит отдохнувший и пополненный Уфимский корпус, и Войцеховскому не останется ничего другого, как раздавить большевиков, измотанных наступлением.
Два генерала на том, июньском совещании устало морщились, чуть заметно пожимали плечами, и Колчак наконец заметил эти знаки неодобрения.
— Вы желаете взять слово? — обратился он к Будбергу, укоры и скрипение которого выносил с трудом. — Хорошо, говорите.
Генерал-лейтенант Будберг появился в Омске месяц назад и за эти тридцать дней успел снискать в главном штабе весьма сомнительную славу хулителя и маловера. Однако его опасения обычно сбывались, и Колчак вынужден был считаться со стариком.
— Вы полагаете, ваше высокопревосходительство, что Тухачевский не пойдет ни по Аю, ни по Юрюзани? — спросил барон, поднимаясь с места. — Откуда же такое убеждение?
Вопрос прозвучал в почтительной форме, но по сути дела, как показалось адмиралу, был весь пронизан желчью и издевкой.
— Не понимаю вас, — раздраженно отозвался Колчак. — Красные по Юрюзани? Без дорог, без связи, без тыла? Полноте, Алексей Павлович, вы слишком высокого мнения о талантах красных товарищей.
— Эти товарищи, смею заметить, совсем недавно больно накостыляли нам шею. Смотрите, чтоб мы не обожглись.
— Право, вы несносны, генерал… Сколько человек может пройти по Аю и Юрюзани? Сто, двести, триста? В каньонах нет дорог, нет мостов и переправ, — так не бойтесь же неприятеля без кавалерии и пушек! Не дуйте на воду, чтоб нас не обвинили в трусости!
Колчак подождал, когда успокоится веко на левом глазу, и заключил устало:
— У нас слишком мало сил, чтобы ставить их на все реки и ручьи Урала. И держите свои нервы в кулаке, господин генерал-лейтенант.
— Я поступаю так всегда, — проворчал Будберг, и Колчак снова почувствовал в его словах насмешку.
Барону тогда, в Челябинске, явно сочувствовал командующий Западной армией Ханжин. Казак и выпускник военной академии, долгое время преподававший в артиллерийской школе, генерал скептически смотрел на мальчишек Лебедева и Сахарова, управлявших ставкой и умевших убедить верховного в чем угодно.
Ханжин, которому исполнилось пятьдесят лет, был старше Колчака, и это давало ему некоторое право на собственное мнение. Да и то следовало взять в расчет, что он долго командовал Западной армией и хорошо знал театр ее военных действий.
— Ваше высокопревосходительство, — сказал Ханжин, — я разделяю мнение барона Будберга и полагаю: мы обязаны прикрыть долины названных рек. Краскомы уже не раз доказывали нам, что мыслят свежо и дельно, и я не хотел бы еще раз испытать ловушки Байсаровой и Айдоса.
Лебедев и Сахаров не слушали генерала. Напротив того, весело перешептывались и посмеивались, всем своим видом демонстрируя презрение к этим старым развалинам Будбергу и Ханжину. И Колчак, не терпевший обычно никаких отклонений от канонов, благосклонно поглядывал теперь на своих «стратегических младенцев», почти поощрял их.
Однако Будберга нелегко было выбить из седла. Он подчеркнуто подождал, когда Лебедев и Сахаров умолкнут, и вновь вклинился в разговор:
— Совершенно ясно, что в обычных условиях никто не полезет в бездорожье ущелья и не станет подвергать себя немалому риску. Но ведь такой рейд и такой риск вполне объяснимы в нынешнем положении красных. Прорыв по Юрюзани выводит неприятеля на плато, в обход немыслимых скал Аша- Балаши. Если большевикам удастся этот марш и они выскочат на возвышенность, а потом кинутся на юг, на перехват железной дороги, то корпус Каппеля окажется в мышеловке. И тогда…
— Перестаньте, право…
— На крайний случай надлежит послать один-два аэроплана и просмотреть долины Ая и Юрюзани, — проворчал Ханжин.
— И это ни к чему! Так мы начнем бояться собственной тени, господин генерал!
— Слушаюсь, — вяло отозвался Ханжин.
И вот теперь здесь, в Бердяуше, выяснилось: старики были совершенно правы, а Колчак и его «вундеркинды», как называл Лебедева и Сахарова Будберг, опростоволосились в какой уж раз! И, тем не менее, оба «младенца» вели себя так, будто беды не случилось и дела на фронте идут, как по маслу. Хотя все обитатели салона уж знали, что вышел ужасный просчет и один бог ведает, как надо поправляться в этих трагических обстоятельствах.
Наконец со своего места поднялся Лебедев. Начальник ставки желчно скривил тонкие губы, в упор посмотрел на Будберга и Ханжина, покосился на Каппеля и Войцеховского и, повернувшись к Колчаку, сказал:
— На трусливого — много собак, господин Верховный Главнокомандующий! А я так мыслю: отлично
