Сведения не противоречили друг другу и утверждали: в России к началу 1917 года пребывало более двухсот тысяч чехов и словаков. Это были офицеры и солдаты Австро-Венгрии, решившие лучше сдаться в плен русским, чем защищать ненавистную монархию Габсбургов, угнетавшую их родину.
Немалая часть пленных рвалась в бой с Германией и Австро-Венгрией, и чешские буржуа надеялись: легионеры помогут им завоевать власть в Праге. Главнокомандование русской армии тоже имело виды на пленных, рассчитывая использовать их на Западном фронте или в тылу — против неотвратимо надвигающейся революции.
К октябрю семнадцатого года легионы корпуса насчитывали сорок тысяч человек.
В феврале 1918 года войска германского кайзера обрушились на красную Россию. Корпус легионеров, не устававший декларировать свою ненависть к немецкой оккупации, немедля стал отступать на восток. Буржуа и офицеры пытались втолковать солдатам, что отступление — это лучшая дорога на фронт через Урал, Сибирь и побережье Тихого океана.
И тысячи отлично вооруженных и экипированных легионеров, не сделав ни одного выстрела по своему «смертельному врагу», отправились на Волгу и Урал.
Корпус обязали оставить местным Советам все оружие, это было единственное требование Советского правительства. Легионы сдали часть вооружения, спрятав множество винтовок, патронов и разобранных пулеметов в двойных полах, потолках и стенах эшелонов.
Большевики, разумеется, не оставили без присмотра чехов, которым — увы! — не могли доверять. Красная пропаганда добилась немалого: множество солдат ушло в русскую революцию. В поездах теперь остались главным образом недруги красной России.
Одним из первых, под выстрелами «проданного корпуса», пал двадцать седьмого мая 1918 года Челябинск. И надо же было продотряду угодить в эту кашу!
…Совсем рассветало. Дионисий подумал, что размышления неплохо подкрепить хлебом. Но никакой еды не было, и продотрядовец, вздохнув, отправился к знакомому месту, еще не решив, что он там станет делать.
Присев на скамейку, закрыл глаза и попытался если не заснуть, то хоть подремать. В окопах войны Дионисий научился спать даже сидя, даже стоя, но здесь не получалось: вероятно, мешала опасность или неизвестность, а может, и то, и другое.
Прохожие появлялись, как и раньше, редко, шли, не оглядываясь, не смотря по сторонам, и на серых лицах людей были ожесточение и тревога. Иногда парами и группами проходили иноземные патрули, где-то слышались выстрелы и оклики, затем снова была напряженная тишина.
Внезапно Лебединский подумал, что к нему могут прицепиться солдаты, спросить документы, обыскать, отвести в комендатуру.
— Ото дурень! — выругал он себя вслух. — Ведь в гимнастерке документ продотрядовца! Нет, в самом деле — растяпа!
Он тут же снова отправился в рощу; зайдя за деревья, внимательно посмотрел по сторонам. И, убедившись, что вокруг никого нет, достал из грудного кармана бумажник.
Собрав разбросанные там и сям лохмотья газет и сушняк, соорудил небольшой костерок и поджег его. Сначала хотел спалить все: и мандат, удостоверявший, что он — боец продотряда и едет в Сибирь за хлебом (обмен на мануфактуру), и была соответствующая ссылка на решение Московского Совета; и снимок металлистов Бухареста, среди которых изображен и Дионисий; и справки военных времен.
После недолгих размышлений оставил в бумажнике затертую солдатскую книжку рядового 4-й роты 4 -го Кавказского пехотного полка 1-й Кавказской пехотной дивизии Юго-Западного фронта, которую можно было совершенно безбоязненно показывать и белым, и красным, любой гражданской власти. Все остальное кинул в огонь.
Шагая на площадь, спросил себя, что ответит чехам, если остановят на улице. Скажет, что добирается после войны домой, в причелябинскую станицу, что смертельно устал от пальбы и окопов, от случайных заработков по пути на Урал, что хочет покоя — и больше ничего. Солдатская книжка должна помочь этой легенде.
Дойдя до знакомой скамеечки, Лебединский увидел, что она занята: на ней сидит молодой интеллигентный с виду человек в строгом черном костюме. На шее у него галстук «бабочка», на голове черная фетровая шляпа. Острые узкие глаза, высокий лоб, на который спускаются пряди темных жидких волос, широкие скулы запомнились, будто Дионисий сделал в памяти мгновенный снимок.
Незнакомец, возможно студент, курил вересковую трубку и, не торопясь, листал книгу или брошюру. Рядом лежал пухлый кожаный портфель.
Дионисий в своей мятой полувоенной одежде должен был, вероятно, произвести на него невыгодное впечатление.
Впрочем, теперь после многих лет мировой и гражданской войн в России — вся страна была наводнена людьми, в чьей одежде так или иначе зеленел защитный цвет.
— Разрешите? — спросил Лебединский и чуть наклонил голову. — Если, разумеется, вы никого не ждете.
— Не жду, — суховато отозвался молодой человек.
Он подвинулся к самому краю скамьи и вновь уткнулся в книгу. Иногда поднимал голову, бросал взгляд на глыбу Народного дома и опять принимался за чтение.
«А вдруг — шпик? — внезапно подумал Дионисий и тут же усмехнулся: — У страха очи велики!»
Продотрядовец все же решил хоть как-нибудь определить, кто по соседству, и внезапно спросил:
— Не надо ли в хозяйстве помочь? Дрова напилить, колодец почистить, печку тоже. Я, знаете ли, давно не ел.
Лебединский не желал признаться даже себе, что задал вопрос в тайной надежде, что работа, действительно, сыщется и, значит, можно будет заглушить голод, а то и обрести крышу-времянку.
— У меня нет хозяйства… — буркнул незнакомец. — Ни дров, ни колодца, ни печки.
Дионисий хотел спросить, как же он живет без всей этой необходимости, однако сдержался и лишь огорченно вздохнул.
Молодой человек покосился на Лебединского, тоже вздохнул, захлопнул книгу и нажал на замочек портфеля. Все это сделал молча, хмуря брови, не глядя на соседа.
Достал из портфеля сверток, положил его на скамью и подвинул к соседу. Внезапно поднялся, проворчал: «Честь имею…» — и ушел медленно и сердито.
Дионисий посмотрел ему в спину, обескураженно пожал плечами: в это гиблое время, кажется, никто никому не верит!
Когда человек в черном скрылся, Лебединский торопливо развернул сверток и весело присвистнул: в газете были фунт-полтора свежего серого хлеба, кусок соленого сала и яйцо.
Наголодавшийся продотрядовец сел спиной к пешеходной дорожке, чтоб его лицо не видели люди, если будут проходить мимо, — отломил краюшку и вонзил в нее белые зубы.
«Буржуй… непременно, буржуй… — думал он о странном благодетеле. — Нынче лишь у буржуев такой харч».
Лебединский был сильно голоден, и кусочек хлеба мало насытил его. Поколебавшись, снова развернул газету, отщипнул еще немного, отрезал перочинным ножом тонкий ломтик сала.
Он уже поднес эту малость ко рту, когда ощутил на спине чей-то взгляд, мгновенно подумал, что, может быть, иноземцы, — и резко обернулся.
В двух шагах стоял мальчишка лет одиннадцати, огневолосый, весь в конопушках. На нем были надеты чужие рубаха и картуз, на босых ногах замечались цыпки. Он смотрел на Дионисия и глотал слюну.
Лебединский поскреб затылок, сочувственно посмотрел на мальчишку, подмигнул.
— Что, брат, есть охота?
— А вот и нисколечко… — отказался мальчишка и шмыгнул носом. — И вовсе я не дюже голодный. Вчерась я сильно поел.
— Ну, коли вчерась, тогда — пополам, — протянул ему ломтик Дионисий. — Мне самому он с неба упал, братец. Грешно не поделиться.
