Мальчик тотчас цепко схватил кусочек и отбежал в сторону. Хлеб мигом исчез из его ладошки, будто испарился.
— Благодарствую, дяденька, — сказал он с достоинством. — Давно я такое добро в руках не держал.
— А говорил — вчера сильно поел.
— Так то картофельные очистки, мамка Христа ради у Колбихи выпросила.
— Это кто — Колбиха?
— А жена буржуя Колбина. У него завод электрической энергии был. Богатеи теперь опять все сюда сбегаются.
Мальчик пояснил:
— У них, Колбиных, большущий домина, а мы в ихней развалюшке живем, во дворе. Крыша сильно дырявая, а еды так вовсе никакой нет.
Дионисий внезапно поглядел мальчишке в глаза, увидел там почти ничем не сдерживаемую надежду на добавочный хлеб и упрекнул себя, что жалеет бедную снедь малому и слабому человеку. Он тут же развернул кулек, разделил сало и ситный, прибавил к одной половинке яйцо — и отдал ее мальцу.
— Тебя как зовут?
— Морошкин. Данила. А вас?
— Дионисий Емельянович. Мамка у тебя, стало быть, есть, а батя?
— На германской убили.
— Ты и мать, больше никого?
— Не… Тетка Дарья из Миасса и еще бабушка, батина мама, она в Долгой жила.
— А где это — Долгая?
— Станица такая. Двадцать верст от нас, по тракту на Екатеринбург. А вы тутошний?
— Приезжий. С Украины я, Даня.
Мальчишка помолчал, вздохнул.
— Кругом бабы. Один я, мужик. Однако, чо сделаю?
Внезапно предложил:
— Айда к нам жить, а? Моя мамка — добрая.
Лебединский отрицательно покачал головой.
— У меня ни денег, ни хлеба. Работу искать надо. У людей, какие побогаче. И жить придется, чай, там, где дело сыщу.
Данила развел руки, давая понять, что таких благословенных мест у него на примете нет, а то бы он, конечно, не поскупился и сказал, где такие места.
Однако вскоре решительно тряхнул головой, тронул Лебединского за рукав.
— Тут тетенька одна есть, Хухарева, крепко живет. Ей сарай починить надо и крышу тоже. Я просился, она рукой машет — «маленький!» Какой же я маленький — четырнадцатый пошел!
— Ну, это ты того… — подмигнул Дионисий. — Прихвастнул маленько?
Мальчишка не стал упираться.
— Ага. Приврал чуток.
Лебединский помолчал, соображая, и решительно сказал:
— Веди меня к этой тетке Хухаревой, вместе плотничать будем. И заработок — пополам.
— Ну?! — удивился Данила. — Правда, половину — мне?
— Я ж — не куркуль. Конечно, половину.
Мальчишка пробормотал смущенно:
— Так ведь я столько не наработаю, сколь вы, дяденька.
— Не прибедняйся. Ты вон какой сильный, я вижу.
Данила отозвался, повеселев:
— Вот и я мамане говорю, а она, знай, шипит: «Одни ребра!» Ну, пошли.
По дороге Лебединский спросил:
— Ты Долгую поминал. А зачем бабушка к вам переехала? Или жить там плохо стало?
Данила покосился на Лебединского, поинтересовался:
— А ты не богатый? Не белый, то есть?
— Какой богатый! — усмехнулся Дионисий. — Погляди на мою одежку.
— А… ну да… — согласился мальчишка. — Это верно… Это вижу, да забыл.
Он снова было заколебался, но тут же решительно обернулся к взрослому.
— Ты только не говори никому. Она там с сыном жила, бабушка. Фамилия у нее смешная немного — Стрижак. А сына ее звали Устин Осипович, он родной брат моего бати, которого на германской убили. Так вот, значит, был дядя — главный большевик в Долгой, ну, может, не самый главный, но все же…
— Почему же «был»? — спросил Лебединский.
— Его не раз в тюрьму, дядю, прятали… Давно еще. И теперь не пощадят. Может, даже убили совсем. Раз Советской власти нету. Так бабушка говорит.
— А чего ж он не уехал из Долгой, дядя? Опасно ведь было.
— Конечно, опасно. Но большевики, они — из камня народ.
— Откуда знаешь?
— Дядя Устин сказывал, а он никогда не врет. И батя всегда правду говорил — и маме, и людям, и мне.
Добавил уныло:
— Кабы отец живой — совсем иное дело… да-а… царство ему небесное…
— В бога веришь?
— Как бы да и как бы нет, — косясь на взрослого, пробормотал мальчик. — То, бывает, как бы есть бог, а то ясно, что нет его, черта!
Данила явно хитрил, не зная, кто перед ним, и не желая попасть впросак.
Лебединский, чему-то улыбаясь, спросил:
— А отчего же, брат Данила, отец твой — Морошкин, а родной дядя Стрижак? Это девушки фамилию меняют, когда замуж идут, а мужики никогда не меняют.
Мальчишка весело покрутил головой.
— Подловил ты меня, дядя Дионисий. Даже не знаю, чо сказать…
— А ты скажи, как есть. Я тайны храню.
— Ну, коли хранишь, скажу. Папаня мой — тоже Стрижак, а Морошкины — это мамина фамилия. Мы под ней теперь живем, чтоб белые не тиранили.
Добавил звенящим ломким голосом:
— Он ведь, как дядя, большевик был, папаня мой дорогой.
Лебединский, услышав, как дрогнул голос мальчишки, покосился на него, увидел в глазах слезы и поспешил сменить разговор.
— Ты что при Советской власти делал? Учился?
Данила как бы случайно провел рукавом по глазам, утирая их, отозвался почти безмятежно:
— Ага. Хорошо учился. Я ловкий.
— Э-э, брат, да ты еще и бахвал…
— Нет, право, ловкий. Задачки раньше всех решал.
Несколько минут шли молча. Мальчишка вдруг остановился, указал на дом впереди.
— Вон видишь железную крышу? Это и есть Хухарева.
Они подошли ближе, и Лебединский с интересом поглядел на старинный рубленый дом с двускатной, несомненно, более поздней, чем самое строение, крышей. Высокая кровля сильно выдавалась за стены, вероятно, для того, чтобы защитить от дождя их могучие бревна. Весь фасад красовался в резном наряде, особо — наличники окон. Окна по ночам, как видно, прикрывались двустворчатыми ставнями, каждая из одной доски. Днем ставни удерживались крючками.
Лебединский и Данила приблизились к воротам — массивным, тоже двустворчатым, с двумя калитками, из которых одна, как понял продотрядовец, была всего лишь для симметрии. Она являлась по существу частью ограды и оттого была заколочена наглухо. Над воротами темнела четырехскатная крыша, и
