прибег.
— Я б уж давно робил, да калитку накладкой закрыли, а на воротах — залом.
— Залом?
— Ну да. Это такой большой крепкий брус. Им ворота замыкают.
Они направились во двор. Морошкин поставил ящик подле амбара, поплевал на руки, спросил:
— Где мастеровать станем?
Дионисий кивнул на дом, пояснил негромко:
— Госпожа Хухарева еще спит, а у нас с тобой — ни гвоздей, ни досок, ни молотков. Подождем, Даня.
— Неча тянуть, — лукаво отозвался мальчик. — Небось у нее, Хухаревой, и нет стоящего инструмента. Я свой взял.
Он открыл крышку ящика, достал и показал припас. Это были ржавый, весь из железа, молоток и гвозди, несомненно вытащенные из досок, отживших век и, надо полагать, угодивших в печь.
— А тес мы сами поищем, — добавил Морошкин. — Тес, коли есть, непременно найдем.
— Нельзя самовольничать, — не поддержал мальчика Лебединский. — Повременим.
Он тихонько прошел в горницу: принес кулек с остатками еды, разложил ее на срубе колодца.
— Ты мне, Даня, не оставляй, я вчера, знаешь, по горло наелся…
— Нет, так худо, одному-то есть.
— О-о, брат, сразу видать — ты в армии не служил…
— Ну да, не служил. А чо?
— Приказ исполнять надо. А ты обсуждаешь.
Данила покосился на Лебединского, пытаясь понять, шутит он или нет, но взрослый был совершенно серьезен.
— Ладно, коли так…
Мальчик благодарно кивнул головой, завернул провиант в тряпку, сунул в картуз.
— Это мамке, тете и бабушке. Они голодные.
— Ты и сам поешь маленько. Мужик без еды — вовсе не мужик.
Данила, поколебавшись, отломил толику хлеба, отправил ее в рот, сказал с излишней живостью:
— Наелся. Спасибо, дядя Денис.
Разговаривая, они даже не заметили, как во дворе появилась Васса Хухарева. Хозяйка почему-то была не в духе, может, плохо спала, а может статься, так на нее подействовала вчерашняя водка.
Она исподлобья взглянула на Лебединского, кинула кратко:
— Еда на столе.
— Благодарствую, — отказался Дионисий. — Мы поели.
Данила метнул на взрослого укоризненный взгляд, но было уже поздно. Женщина проворчала:
— Как угодно. Тогда за работу.
Она спустилась в погреб, принесла оттуда два заметно изъязвленных сыростью и старостью молотка, большую жестяную банку с гвоздями, тоже изрядно прихваченными ржавчиной, сообщила:
— Доски — в сарае.
Еще раз покосилась на Лебединского и отправилась в дом. Дионисию показалось, что вся эта затея с ремонтом придумана кем-то другим и вовсе не интересует Хухареву. Во всяком случае, от ее давешней живости не осталось и следа.
Морошкин не сдержался и укорил старшего:
— Зачем от харча отказались? Какова пища — так и пила свищет.
И Лебединский снова поймал себя на мысли, что мальчик часто говорит на взрослом языке бедности.
Дионисий ничего не ответил, а подумал о деле. Еще вечером он спросил хозяйку, как крыть сарай, — вразбежку, либо всплошную, взакрой, но та ответила: «Мне все едино, как умеешь», — и тотчас забыла о разговоре.
Полный день они чинили стены и крышу, наперебой таскали из сарая доски со слабым, почти неуловимым духом сосны.
И за все это длинное время Васса даже не вышла поглядеть, как подвигается дело.
— Чо это она? — почесал в затылке Данила, когда они спустились с крыши. — А ежели мы чо не так прибьем?
— Почему же не так? — успокоил мальчика взрослый. — Ведь недаром говориться, що дило майстра боиться.
— Хоть бы поесть позвала, — вздохнул мальчишка. — Скоро совсем стемнеет. — Он пожал плечами. — Вовсе обжора стал. Не наедаюсь никогда.
— Нет, не обжора.
— А отчего ж всегда голодный?
— Оттого, что харчувався тильки хлибом та водою. Да и то не вволю.
— Может, и так.
Внезапно мальчик переменил тему.
— А гвозди-то у меня в ящике целые остались. Глядишь, дома чо подлатать — они и сгодятся. Ладно, я к маме пойду.
В эту минуту на крыльце показалась Хухарева. Она с прежней живостью поглядела на Лебединского, усмехнулась, спросила:
— Чего вечерять не идете? Или без поклона не явитесь?
Взрослый и мальчик оживленно поглядели друг на друга и быстро направились в горницу.
На столе снова дымился борщ, с говядиной и томатом, и они славно поели. А Васса сидела в сторонке и, смущая Дионисия, пристально смотрела на него.
Потом так же, как и вчера, выпроводила мальчишку, молча принесла из шкафа настойку, налила в стаканы и, не чокаясь, выпила.
Кивнула на оконные занавески.
— Задергушки закрой.
Придвинула стул к Лебединскому, подождала, когда он осушит свою посудинку, и, усмехаясь, спросила:
— А чо меня не погреешь, солдат?
Дионисий смутился, пытался пошутить:
— Не лупай очима — не твоя дивчина!
Васса пристально посмотрела на него, полюбопытствовала:
— А ты часом не красный?
— Нет. А что?
— Мудреные они больно. Нет, чтоб с бабой поголубиться, — митингуют.
— Отчего ж?
— Такой устав у них. Ни богу свечка, ни лукавому дудка.
Хухарева внезапно села Лебединскому на колени, поерошила ему волосы, укорила засохшим голосом:
— Поди дверь закрючь. Али не учен ничему?
Дионисию стало не по себе от этой откровенной бабьей охоты, и он, чтоб не ссориться, сказал первое, что пришло на ум:
— От судьбы в подоле не спрячешься… Да и устал я нынче, госпожа Хухарева.
Васса сердито усмехнулась.
— Огонь огнем разжигают…
Добавила тоскливо:
— И так в России баб перевес, а тут еще войны эти… Господи… Житья никакого нет.
Лебединский посидел немного для приличия у стола, извинился, что утомлен, ушел в комнатку, где ночевал, быстро разделся.
Почти тотчас пришла Хухарева, села на край кровати, предложила:
