— А ты женись на мне, а? По крайности сыт будешь.
Он соврал:
— Женат уже.
— Вижу, не к душе я тебе, — буркнула Васса нетрезво. — Пожалеешь еще, дурак.
Заключила с внезапной насмешкой:
— Плохой мужичишка, а все бабе покрышка. И того нет.
Дионисий понимал, что она задирается, даже жалел бабенку, но молчал.
Хухарева потопталась у кровати и неверной походкой ушла к себе.
Утром Лебединский сразу выглянул на улицу, там уже сидел Данила, и они без промедлений полезли на крышу, залатывать дыры.
Закончили к обеду. Вассы все не было, и Дионисий решил починить колодец. К вечеру обновили подгнивший сруб, благо нашлись бревна, полили из масленки железные петли ворот, а хозяйка все не показывалась из дома.
— Ну, отмастерились на сегодня. Ты вон как работал — даже чуб нагрелся.
Взрослый отнес молотки и гвозди в погреб, закрыл его на замок, повесил ключ на стенной крюк и сел рядом с мальчиком на перевернутую тачку.
— Починка — доброе дело, — сказал он, сворачивая папиросу, — однако теперь война, время нелегкое. Зачем она ремонт завела?
— А чо ей война? Она мукой, мясом, салом барышует. В деньгах купается.
— Где ж товар берет?
— А в станицах. Там всего полно, ежели поискать лучше.
Он покосился на дверь дома, сообщил тихо:
— В городе она, Хухарева, барахлишко скупает — и в станицы везет. Мамка мне говорила.
Вздохнул.
— Шибко богатая, эта Васса. Ты бы женился на ней, жили бы, как у Христа за пазухой.
— Не хочу я ни у кого за пазухой жить, Даня. Мне даровой хлеб в горло не полезет. Да и ниде нема его, лежачого хлиба.
И, чтобы подбодрить Морошкина, пошутил:
— А зачем нам деньги? Мы и сами золото.
Мальчишка грустно покачал головой.
— Хорошо вам так говорить. А у меня вон сколько баб на руках. Их кормить надо. А чем?
Дионисий обнял мальчика за плечо.
— Придумаем что-нибудь. И в наше виконце загляне сонце!
Помедлил, спросил:
— А где же муж ее, Хухаревой? Она сказала — «был».
— Это правда — был. Убили его.
— На войне?
— На войне.
Лебединский устал сидеть на тачке, поднялся, потоптался на месте.
— Видно, уходить надо. Как мыслишь?
— А чо уходить? Кормят вон как, и дело нетрудное.
Дионисий усмехнулся.
— Харчем и не пахнет.
— Непременно покормят. Ведь полный же день корпели.
Мальчик повздыхал, посоветовал:
— Потолкуйте с Хухаревой. Может, еще какая работа сыщется.
— Пустое, Даня: хозяйка скучна. А коли так — то и дела нет.
— Чо это она? — снова, как и вчера, спросил Морошкин.
— Як зна?ти? Може, грошей багацько, а щастя мало.
Лебединский поскреб затылок ногтями.
— Не знаешь — вдруг еще кому наши руки нужны?
— Не.
Мальчик уныло молчал, будто понимал, что придется насовсем расстаться с добрым человеком, но вдруг оживился.
— Говорили, купцу Кривошееву дворник надобен, но, чай, неправда это. Там есть — Филипп Егорович Кожемякин, а прозвище «Филин». Я его знаю. Хороший дед. Только жизнь его сильно перекосила. Он на ногу кривой.
Данила вскочил с тачки.
— Тут близко. Давай сходим.
— Ну, что ж — де видвага, там и щастя. Наведаемся. Хозяйку лишь подождем.
Уже смеркалось, когда Хухарева спустилась с крыльца, сунула Даниле узелок с едой, сказала Лебединскому:
— На том урок окончен, Дионисий Емельянович. Вами премного довольны. Однако прощайте.
Потопталась, сказала, глядя в сторону:
— Гости скоро пожалуют. А утром — в путь. Дела у меня.
Внезапно приказала мальчику:
— Сбегай-ка за угол, там семечки продают. Купи. Сунула ему в ладошку деньги, дождалась, когда захлопнется калитка ворот, повернулась к Лебединскому.
— Обидел ты меня, парень. Не ждала я того.
Вдруг осведомилась:
— Может, останешься? Нет?
Не дождавшись ответных слов, запихнула Лебединскому в карман пачку бумажных денег и, резко повернувшись, ушла в дом.
Явился Данила, удрученно вздохнул.
— Нигде семечек нету. Вот жаль.
— Ступай снеси деньги, и уйдем отсюда.
Мальчик побежал в горницу, вернулся веселый: Васса сказала, чтоб капитал оставил себе. Запихивая бумажку за пазуху, торжествовал:
— Нищему кошелек не страшен, дядя Дионисий!
Лебединский вытащил деньги, пожалованные ему Вассой, разделил их на глаз пополам, отдал Даниле его часть.
Сделав вид, что не заметил удивленно-благодарного взгляда своего помощника, пошел к калитке.
Мальчик тотчас перебросил ремень ящика через плечо, сунул сверток с едой под рубаху, ближе к деньгам. И они покинули двор Хухаревой.
Почти всю дорогу молчали. Данила недоумевал, отчего Дионисий Емельянович не остался у богатой и нежадной Вассы, а Лебединский, напротив, был весел в душе, даже испытывал неясное облегчение, будто покончил с неудобным для совести днем.
Вскоре они остановились у старинного каменного особняка с амурами на фронтоне.
— Там звонок на двери, его покрутить надо, — пояснил мальчик.
— Ну, ладно — беги! — протянул руку взрослый. — Только свой адрес скажи. Я непременно наведаюсь.
— Ага, наведайся! — обрадовался мальчишка. — Не забудь, я на Болотной живу. Дом богатея Колбина. Да не сам дом, а развалюшка во дворе.
И, неловко обняв Лебединского, кинулся восвояси. Ему, конечно же, не терпелось скорее отдать матери деньги и провиант.
Дионисий поднялся на крыльцо, покрутил звонок. Дверь долго не открывалась, потом возникли звуки отпираемого запора, и перед Дионисием появилась молодая женщина в темном вечернем платье.
Она вопросительно взглянула на незнакомца, спросила:
