— Вы ко мне?
— Если Кривошеева — к вам.
— Слушаю.
— Мне говорили, вы ищете дворника. Впрочем, кажется, уже нашли?
Хозяйка окинула взглядом нежданного гостя. В наступающем сумраке он показался ей красивым и сильным, женщина решила — не опасен, и сказала:
— Пройдите, пожалуйста, поговорим.
Кривошеева провела Лебединского в гостиную, попросила сесть, опустилась на стул напротив.
— К сожалению, дворник уже есть. Однако хотела бы вам помочь.
Она несколько секунд молчала, вероятно, размышляя, какое дело предложить неведомому человеку.
Лебединский тоже безмолвствовал, неназойливо разглядывая хозяйку.
Эта женщина вовсе не походила на лавочницу, на достаточно странный и устоявшийся в русской литературе тип толстой, глупой и необразованной купчихи. Перед Дионисием сидела тонкая миловидная женщина, и она показалась ему начитанной и умной, бог весть отчего. Вскоре он объяснил себе это впечатление тем, что в гостиной теснились шкафы с книгами, и там были Толстой, Чехов, Пушкин и, к удовольствию Дионисия, Шевченко, киевское его издание, насколько удалось заметить.
— Где служили и чьих вы мест уроженец, — не спрашиваю, — наконец прервала паузу Кривошеева. — Теперь вся Россия, как цыганский табор, — в пути. Однако, простите, вы мало похожи на дворника.
— Это хорошо или плохо?
Женщина смутилась.
— Не знаю.
— Я жил в Заполярье, воевал, прозябал за границей.
— Вот как! Где именно?
— Я был там не по своей воле.
Кривошеева посмотрела на молодого человека долгим внимательным взглядом, он заметил это, и оба покраснели.
— Знаете что, — внезапно предложила хозяйка, — поработайте у нас, помогите Филиппу. Он — дворник, старик, и помощь ему не помешает. Тем временем, может быть, найдется дело, достойное вас.
— Благодарю, госпожа Кривошеева.
— Меня зовут Вера Львовна.
— Благодарю, Вера Львовна.
Она вновь замолчала, возможно, что-то вспоминая.
— Мне кажется, Нил Евграфович искал себе помощника. Я поговорю с ним. Он друг нашей семьи.
— Кто это?
— Господин Стадницкий заведует библиотекой. Я пользуюсь его книгами и протекцией. Ваше имя и отчество?
— Дионисий Емельянович Лебединский. Что делать теперь?
— Пойдемте, я провожу вас к Филиппу, он скажет. Где квартируете?
— Пока нигде.
— У нас в глубине двора, на задах, пустой флигель. Старик живет в одной из его комнат. Я попрошу, чтоб он поставил еще кровать. Это устроит вас?
— Вполне. Спасибо.
Владелица дома провела Лебединского через кухню во двор, отыскала дворника и сообщила, что у него теперь есть помощник.
Кожемякин оказался крепкий еще, хромой старик, лет семидесяти. Всю германскую, как скоро выяснилось, он служил в артиллерии, бомбардиром-наводчиком, а некоторое время даже числился старшим фейерверкером в отдельной противоштурмовой легкой батарее. Его не раз поражали осколки и шрапнель. Один из осколков сломал кость выше лодыжки, нога срослась неверно, и Филипп сильно припадал на нее.
Старик был бородат, усат, имел брови толщиной в палец, вечно сосал трубку, пустую или с листовым табаком. Окрестные мальчишки (это тоже вскоре узналось) звали его «Филин», может, из-за бровей, а может, по созвучию с именем. Дионисий быстро убедился, что Филипп Егорович добрейший человек, и душа его полна сочувствия ко всему живому.
Лишь только Вера Львовна ушла к себе, дворник отправился куда-то в сарай, принес железную койку, матрас, набитый сеном, такие же подушки, даже простыни и наволочки.
Собирал он постель почему-то молча, искоса поглядывая на Дионисия, и вздыхал.
Лебединский попытался сам заняться своей кроватью, но старик отрицательно покачал головой, проворчал:
— Посиди. Здесь труд невелик.
Застелив постель, поставил на чугунную «буржуйку», стоявшую посреди комнаты, огромный жестяной чайник, подбросил в печку дров и сел на табуретку возле ее дверцы.
— Меня зовут Филипп Егорыч. Тебя?
— Дионисий.
— Денис, значит. Годов-то тебе сколь?
— Двадцать девять.
— Чай, ничего не болит… Завидую, парень.
Дионисий видел: старик чего-то не договаривает, его что-то смущает, и как-то вдруг понял, что именно. Дворник, пожалуй, полагал: хозяйка намерена если не сразу, то вскоре заменить его молодым, потому что семь десятков — это семь десятков, да еще японская и германская войны. И Лебединский тотчас сказал Кожемякину, чтоб у того не ныла душа:
— Вера Львовна посулила мне службу в библиотеке, только вот подождать надо.
Филипп Егорович смущенно охнул и, скрывая замешательство, кивнул:
— Оно, конечно, что и говорить… там — чистое дело, ни мух, ни грязи.
Уже наступила ночь, они легли спать, и луна проливала тревожный свет в окна, не забранные ставнями. На крыше дома или флигеля ссорились и резко кричали коты, а на дворе иногда разом взлаивали собаки, которых старик, должно быть, спустил с цепей.
Дионисию показалось, что Филипп Егорович тоже не спит, а что-то шепчет, привычное, гладкое, почти без согласных звуков, и тотчас догадался, что это молитва, почти механическое обращение к богу со своими заботами и просьбами.
За тяжкие годы бродяжничества на войне Лебединский научился засыпать мгновенно, без мыслей, сразу выключая сознание. Так поступает огромное большинство фронтовиков. В противном случае, они никогда не высыпались бы и гибли в боях, ибо измотанность на линиях огня — верная дорога к смерти. Однако в этот раз он заснул с трудом.
Утром старик вывел своего помощника во двор — показывать хозяйство. Они обошли конюшни, сараи, погреба, поднялись на сеновал, постояли возле гулкого колодца, сруб которого был сложен из лиственницы, покормили сторожевых псов. В одном из погребов Дионисий обратил внимание на огромную двадцативедерную бочку с остатками огурцов и полюбопытствовал, зачем Кривошеевым такая прорва солений?
— Очень благородные господа, особенно хозяйка наша Вера Львовна, — невпопад, как показалось сначала Дионисию, отозвался Кожемякин. — А с добрым человеком, голубь мой, всякому желательно дружбу вести.
— Огурцы-то при чем? — рассмеялся Лебединский.
— Огурчик в России — первое угощение гостю. И рассол с похмелья хорош.
— А что, разве пьют твои хозяева много?
— Боже упаси! За ними не водится. А гостей без жадности потчуют.
