Стишки были крайне скверные («много хуже моих»), но Граббе взяла их с собой — ей льстила слава «письменници» и защитницы «нещасных братов».
Однако Аршинов-Марин, которому она притащила куплеты, объяснил, что «в данный момент напечатать произведение не представляется возможным, хотя оно и обладает некоторыми художественными достоинствами».
Как-то к Граббе попал весьма красноречивый документ Махно, касающийся хозяйства, и она поняла, что красные недолго станут терпеть Нестора.
На бланке значилось:
В целях скорейшего восстановления нормального железнодорожного движения в освобождаемом нами районе предлагаю тт. железнодорожным рабочим и служащим энергично организоваться и наладить самим движение, устанавливая для вознаграждения за свой труд достаточную плату с пассажиров и грузов…»
Иеремия Чубатый, оставаясь по ночам с Эммой, зудел безостановочно:
— Надо бежать из этого вертепа, дура! В Сибирь. К Колчаку. Он один — сила против красных.
— Надоело все, — хмурилась сожительница. — Хоть на край света, лишь бы тихо.
Восьмого декабря Чубатый вместе с Граббе бежал на северо-восток, поближе к Сибири. Он надеялся добраться до Челябинска, где в контрразведке Западной армии генерала Ханжина надежно служил его однокашник по Павловскому училищу.
В конце декабря 1918 года Чубатый, после долгих толков выписав пропуск, вошел вместе с Эммой в кабинет штабс-капитана Ивана Ивановича Крепса.
ГЛАВА 15
КНЯЖНА ЮЛИЯ
Штаб Западной армии генерал-лейтенанта Ханжина помещался в номерах Дядина на Скобелевской улице. Это был огромный мрачноватый дом, и в его бесконечные коридоры выходило великое множество дверей.
В самом дальнем углу, в полуподвальных лабиринтах, располагалось контрразведывательное отделение штаба.
Поручик Вельчинский, неся под мышкой папку, на обложке которой было оттиснуто золотом «К докладу», открыл одну из дверей и, с весьма озабоченным видом войдя в приемную, где за пишущей машиной сидела миловидная девушка, поклонился.
— Шеф у себя, Верочка?
— Капитан в отъезде, вы это хорошо знаете, — не поднимая глаз от «ундервуда», отозвалась Верочка, и поручик ощутил в ее ответе явный холодок. Он ухмыльнулся, пожал плечами и сказал почти весело: «Гм… гм… Весьма сожалею… Весьма… Простите, госпожа Крымова».
И медленно покинул приемную.
Он вполне понимал, почему гневается Верочка, и эта явная ревность даже нравилась офицеру.
Две недели назад, подходя к штабу, поручик заметил неподалеку от главного входа бедно одетую барышню. Она внимательно, даже пристально наблюдала за всем, что творилось на улице.
Вельчинский, считавший себя в душе Пинкертоном, сдвинул брови, соображая, что бы это могло значить, и отошел за один из тополей, росших здесь в изобилии.
Барышня то прохаживалась и поглядывала на сновавших мимо офицеров, то останавливалась у парадного крыльца. Она не обращала никакого внимания на часового, вонзавшего в нее подозрительные и злые взгляды. Однако солдат не знал, должен ли он окликнуть эту девчонку, или пусть себе ходит, не его дело.
Поручик приблизился к часовому, спросил, сухо и важно кивая головой в сторону незнакомки:
— И давно она тут толчется, братец?
— Да так что цельный час, вашбродь, — отозвался солдат, хмуря брови. — Ходит и ходит, как заведенная.
— Ага… гм… гм… — важно пробормотал Вельчинский. — Так я и думал, братец… Именно…
Он подергал полы своей новой шинели, убирая возможные складки, неведомо для чего потрогал в кармане пистолет и, ощутив чрезвычайный прилив сил, решительно направился к барышне.
Он окинул ее профессиональным взглядом разведчика (как учил господин капитан Гримилов- Новицкий) и тотчас определил, что это крестьянка, или, может статься, горничная, или, в лучшем случае, мещанка небольшого достатка. На барышне была дешевая шубейка, под которой замечалось платье из ситца, сильно помятое, правда, чистенькое. Вельчинский сделал заключение, что незнакомка недавно стирала свои туалеты, но не имела возможности погладить их. Следовательно, она не местная жительница, а приезжий человек.
На ее ногах темнели солдатские башмаки и теплые грубошерстные чулки, а в руке покоился узелок, в котором нетрудно было угадать запасное белье и, может быть, кусок хлеба с луковицей.
Вельчинский прошел мимо незнакомки, резко повернулся, спросил в упор:
— Кто? Зачем? Чья?
Барышня подняла на поручика недоумевающие, однако спокойные глаза, сказала, пожимая плечами:
— Вы о чем-то спросили? Пэрмэтэ?-муа? дё мё прэзантэ?…[34]
Офицер оторопело взглянул барышне в лицо и мгновенно ощутил сильное сердцебиение: ему в глаза глядели синие бездонные очи, над которыми вознеслись дуги черных соболиных бровей. Вельчинский внезапно для самого себя щелкнул каблуками, бросил пальцы к виску, сказал сразу высохшими губами:
— Поручик Вельчинский. К вашим услугам.
Увидев, что штабист несколько растерян, даже озадачен, барышня мягко улыбнулась.
— Я понимаю, господин офицер. В наш век, впрочем, случается и не такое…
И Вельчинский уразумел: она имела в виду свою одежду и свой, не соответствующий этой одежде, язык.
— Мне надо попасть к начальнику контрразведки господину Гримилову, — продолжала она. — Рёкондюизэ?-муа силь ву пле, a…[35]
— Зачем к нему? — пытался еще сурово посмотреть на незнакомку Вельчинский и понял: у него едва ли выйдет что-нибудь путное из показной строгости.
— Я об этом скажу самому Павлу Прокопьевичу, — отозвалась странная барышня. — А вас прошу выполнить мою просьбу. Жё ву рёмэрси? дава?нс…[36]
— Па дё куа?…[37] — растерянно пробормотал Вельчинский. — Гм… Да… Вот именно. Дело в том, что… э… Павла Прокопьевича нет в Челябинске. Господин капитан в служебной поездке.
Он несколько мгновений шевелил беззвучно ртом, и на его верхней губе, совершенно как у мальчишки, выступил пот.
— Одну минуту, — встрепенулся поручик. — Благоволите подождать. Я позвоню по внутренней связи. Как доложить о вас?
— Я пыталась назваться, однако же… Княжна Юлия Борисовна Урусова.
Вельчинский скрылся в подъезде, вскоре появился снова, пролепетал, подходя к женщине, пожимая плечами и неопределенно покачивая головой:
— Господина Гримилова, как я уже сказал, нет на месте. Вас примет его заместитель, штабс-капитан
