— Возможно, он помнит меня.
— Вон что… да… случается… И что же вы хотели ему сказать?
— Вы чрезмерно любопытны, господин штабс-капитан…
Офицер перебил раздраженно:
— Я должен знать, с кем говорю и зачем вы здесь. Начальник отделения вернется лишь через неделю.
— Хочу устроиться на работу.
— Но почему все-таки к нам?
— Я этого не говорила. Просто мне нужна работа, чтобы не умереть с голоду.
Она помолчала.
— Господин Гримилов-Новицкий знал моих покойных родителей. Отец и Павел Прокопьевич служили вместе в полку. И еще — их имения были по соседству.
— М-да… вот как… Это существенно меняет дело. Это серьезные сведения.
Офицер взглянул на княжну исподлобья.
— Вы давно в Челябинске?
— Я добралась сегодня.
— Выходит, негде жить? Или есть связи?
— Нет, жить негде. Но устроюсь сама.
— Гм… да… пожалуйста. И приходите через недельку. Медальон и справку оставьте. Верну.
Крепс нажал кнопку звонка, и в кабинет вошла Верочка. Из-за ее спины выглядывал Вельчинский. Штабс-капитан нахмурился, пробормотал:
— Пригласите ко мне Николая Николаевича.
Верочка Крымова отозвалась с плохо скрытым раздражением:
— Его не надо приглашать. Он рядом.
Вельчинский тотчас вышел из-за спины разгневанной Верочки и молча вытянулся перед Крепсом.
— Вот что, поручик… Проводите княжну к выходу, побеспокойтесь, чтобы ее не задержал часовой. И вообще… позаботьтесь…
Повернулся к барышне.
— Жду через неделю.
— Жё сюиврэ? вотр консэ?й[39], господин штабс-капитан.
Пока молодые люди шли по длинному коридору, Вельчинский молчал, хотя было видно, что ему очень хочется заговорить со спутницей. Но на улице не выдержал.
— Скажите, мы еще увидимся, княжна? — спросил он, и легко было заключить, что его вопрос — не обычное ухаживание походного военного человека за смазливой девчонкой, а нечто большее. Впрочем, что это такое — «нечто большее», — Вельчинский едва ли знал сам.
— А почему мы должны встречаться? — даже с некоторой резкостью поинтересовалась княжна, но тут же спохватилась. — Да, конечно, мы увидимся, если капитан Гримилов сочтет возможным дать мне какую-нибудь работу.
— Ах, господи! — всплеснул руками офицер. — Вы хотите служить у нас? Какое счастье!
Он сказал это с такой мальчишеской непосредственностью, с таким искренним волнением, что не заметить их было нельзя.
— Благодарю, поручик, — обернулась к нему гостья, и офицер впервые заметил, как признательно засияли ее удивительно синие глаза.
Она подала ему на прощание руку, и часовой оторопело посмотрел на диковинную картинку: офицер целовал пальцы деревенской девчонке, или горничной, или, в лучшем случае, небогатой мещанке.
Молодые люди простились, угадывая взаимные симпатии.
Вернувшись в отделение, Вельчинский еще раз заметил отчужденный, почти презрительный взгляд Крымовой, ощутил на миг угрызения совести, но тут же с эгоизмом молодости оправдал себя: «Чувства порой бывают сильнее нас».
Однако все же счел необходимым сказать вслух:
— Я просто выполняю служебный долг, Вера Аркадьевна. Да-с…
Секретарша Гримилова отозвалась, глотая слезы:
— Если это — «служебный долг», то петух выполняет его лучше вас, Николай Николаевич!
Княжна тем временем миновала Скобелевскую улицу и, выйдя на Уфимскую[40], остановилась у нарядного дома с лепными толстенькими амурами на фронтоне.
Она стояла минуту-другую, размышляя, затем решительно поднялась на крыльцо и дважды повернула ручку звонка.
Дверь открыла горничная. Увидев бедно одетую девушку, спросила с неудовольствием:
— Вам кого, милая?
— Это дом купца Кривошеева, не так ли?
— Да.
— Я хотела бы видеть Веру Львовну Кривошееву.
— Вы знаете госпожу?
— Попросите ее, — не отвечая на вопрос, сказала Урусова.
— Одну минуту, — согласилась горничная. — Я тотчас вернусь.
Она ушла, не забыв однако закрыть дверь на английский замок. Он вскоре щелкнул снова, дверь распахнулась, и в проеме выросла фигура стройной, совсем молодой женщины, чем-то похожей на Урусову.
Хозяйка взглянула на незнакомую девушку — и в глазах купчихи отразилось недоумение.
— Вы хотели видеть Веру Львовну Кривошееву? Это я, — сказала она. — Входите, пожалуйста.
Хозяйка провела гостью в большую светлую комнату, застеленную ковром и, сверх того, шкурой медведя.
Предложив незнакомке раздеться и сесть за стол, накрытый зеленым чистеньким бархатом, Вера Львовна расположилась рядом и вопросительно взглянула на девушку.
— Меня зовут Юлия Борисовна Урусова, — сообщила гостья. — Ваш старший брат, насколько я знаю, поддерживал в свое время деловые отношения с моим отцом Борисом Ивановичем Урусовым.
— Борис Иванович? Князь?
— Да.
— Я кое-что слышала об этом, но так мало, что, боюсь, ничего не сохранила в памяти. Простите, княжна.
— За что же? Я не стала бы говорить о генеалогии, если бы не мой, понимаю, странный наряд.
— Продолжайте, прошу вас.
— Я только что из Совдепии. Отец и мать погибли от пуль анархистов. Я не смогла сразу вырваться сюда: война, бродяжничество. К тому же — угодила в госпиталь. Воспаление легких. Три дня назад перешла линию фронта и лишь сегодня попала в Челябинск.
Гостья несколько секунд молчала, и хозяйка не торопила ее.
— К сожалению, не могу подтвердить слова документами. Все, что у меня было, оставила в штабе Западной армии. Я постараюсь там устроиться на работу.
На лице Веры Львовны вспыхнул румянец смущения.
— Ну, что вы, госпожа Урусова! Какие документы? В трудное время русские обязаны помогать и верить друг другу.
— Я не прошу помощи, — пожала плечами княжна. — Я всего лишь объясняю свое появление у вас в этом странном виде.
Помолчав, уточнила:
— Я переходила фронт в тряпках, какие вы видите на мне, не только потому, что моя одежда пропала неведомо куда, но и оттого, что так легче пройти.
— Ах, полноте, княжна! Мне совсем не нужны объяснения! «Тут э бьэн, ки фини? бьэн…»[41] Оставайтесь у меня, почту за честь. А платье мы вам найдем немедля,
