— Лидия Чарская? Есть у вас Лидия Чарская? А Нат Пинкертон? Мне ужасно нравится этот сыщик!
От нее пахло виноградным вином, калеными семечками и губной помадой. Дама постоянно всплескивала руками и смеялась, оголяя влажные мелкие зубы.
Посетительница сообщила, что ее зовут Анна Павловна Розенгауз, она племянница господина Розенгауза, исполняющего обязанности председателя Челябинской городской думы.
Взяв с собой книгу Чарской «Ея Величество Любовь», Анна Павловна, посмеиваясь и шелестя платьем, пошла к выходу, успев сообщить Лебединскому, что заглянула сюда совершенно случайно, а Чарская — это «душка и совершенная прелесть».
Библиотекари уже собрались закрываться, когда в читальню вошла Вера Львовна Кривошеева.
Мужчины поцеловали ей руки; она заметила их расстроенные глаза и сказала мягко:
— Не огорчайтесь, прошу. Это времена такие. Всё образуется… непременно…
Вдруг всплеснула руками, будто лишь сию секунду увидела Дионисия после долгой разлуки, и радостно покачала головой.
— Вам очень идет костюм.
— Благодарю вас.
Внезапно Кривошеева вспомнила, что Лебединский был где-то за границей, мило улыбнулась.
— Айм глэд ту мит ю…[42]
— Вы очень добры.
Продолжая улыбаться, Кривошеева полюбопытствовала:
— Вы знаете языки?
— Увы, посредственно. Что же касается английского, то я хожу на костылях.
— Вы загадочный человек, Дионисий Емельянович.
— Сейчас все люди — загадки, — пожал плечами Лебединский. — Раньше, до войны, человек сидел на месте, знал соседа, сослуживцев, начальство. Теперь все разбрелись, и каждый день — новые люди. Как обойтись без ребусов?
Они вышли на улицу все одновременно, и Кривошеева взяла мужчин под руки. Она посмеивалась и говорила, что нынче ужасные времена, — и дамам приходится быть кавалерами мужчин. Лебединский возразил: «Смотря какие дамы и какие мужчины…», однако тут же сконфуженно умолк, решив, что сказал бестактность.
Нил Евграфович шел молча, может, сострадал своей библиотеке, которой нанесено оскорбление. Вскоре попрощался, пробормотал: «Ну и дзянёк!» — и направился в переулок, домой.
— Бедный старик, — сказала Вера Львовна. — Он встречает старость совершенно один. Это ужасно.
Дионисий хотел спросить, где же сын и жена Нила Евграфовича, но не успел — они уже подошли к дому.
— Я буду рада, Дионисий Емельянович, — сказала Кривошеева, — если вы изредка станете навещать меня. Без особых приглашений. Лев Львович постоянно занят, в разъездах, а когда возвращается, в нашем доме толкутся всякие торговые люди и ему не до сестры и домашних дел. Короче говоря, меня грызет сплин. Не откажите, голубчик.
Она вздохнула.
— Отцы нашего города не симпатичны мне. Ни искусство, ни книги, ни религия — ничто не ценность для них. Офицеры бесчинствуют и спекулируют, купцы хлещут водку и скупают за гроши живопись. Низшие классы голодают и точат ножи. Где же бог, или я впала в ересь?
— Нет, не ересь, — поддержал женщину спутник, — но, может быть, надо бороться со скверной?
— С кем? За что? Помещики и фабриканты, у которых отняли состояния, будут буйствовать, пока не утолят подлую жажду мести. Красные, пожившие людьми, не захотят вновь прозябать на скотных дворах общества.
Она помолчала.
— Это борьба на истребление, жестокая трагедия русских.
Лебединский не сдержался.
— Вы хотите наблюдать за этой трагедией из первых рядов партера? Ну а те, кого опять хотят загнать в скотные дворы?
— Они, возможно, должны бороться, но, право, это грустная тема. Оставим ее. Итак, не забудьте, приходите.
— Почту за честь. Я и так в долгу, Вера Львовна.
— Отчего же? Жилье? Полноте, На Руси всегда делились лишним. Впрочем, и не лишним — тоже.
— Гм… Далеко не все.
— Позвольте мне думать, что я отношусь не к самой худшей части граждан. Но это, пожалуй, кокетство.
Она чуть заметно пожала Дионисию руку, пожелала:
— Идите отдыхайте, голубчик. Нынче был важный день.
Лебединский подождал, когда Вере Львовне открыли после звонка парадную дверь, и потянул шнур калитки.
Флигель, где его терпеливо ожидал старик, на этот раз был чисто вымыт; на столе стояли графин с водкой, соления, немалый чугун с жарким.
Как только Дионисий вошел в комнату, Филипп Егорович поднялся со стула, пошел, прихрамывая, навстречу, склонил кудлатую голову.
— С праздником вас — и прошу к столу, господин Лебединский.
Дионисий весело кивнул головой, сказал, что тотчас это сделает, вот только сполоснет руки и сменит верхнюю одежду.
Сел за стол, заметил старику:
— Не господин я, дядя Филипп. Рожден в скудной мазанке на Украине. Рогатой скотины: вила та грабли.
Усмехнулся.
— Деревенька моя, и та — Кривое Озеро.
Кожемякин покосился на молодого человека, беззвучно пожевал губами, но ничего не ответил.
Наполняя тарелки, Дионисий спросил:
— Какой же праздник имеете в виду, Филипп Егорович?
— Книжки теперь читать можно. Не торжество ли?
Глядя, как деликатно, однако же с удовольствием ест старик, библиотекарь полюбопытствовал:
— Откуда сие богатство?
— Антонина доставила. Вера Львовна, матушка, велела. Отведайте, господин Лебединский.
— Опять «господин». Не надо, Филипп Егорович.
— Прошу прощения. Ненароком. С младенческих лет усвоено.
Это ненавистное, особенно теперь, слово, которым Дионисий привык обозначать людей противного лагеря, внезапно повернуло все его мысли в непредвиденном направлении.
Лебединский пил водку, которую ему наливал в рюмку старик, ел, отвечал на вопросы — и не мог заглушать тревоги, боли сердца, даже страха, что ли, за свои имя и честь.
«Вот бражничаю, — говорил ему его голос, — ем каждый день, и совесть моя не терзает меня, прохвоста…» — «Гм-м… гм-м… «Прохвост» — слишком сильно, — отвечал второй его голос. — Что же я мог сделать в этих несчастных обстоятельствах?» — «Многое, — упрекал первый голос. — Ты должен искать и найти связи с порядочными людьми, с продотрядом, ушедшим в город, с рабочими «Столля» и железных дорог». — «Именно так и надеюсь поступить, но риск велик, и я выжидаю». — «Подобное говорят все трусы. Бой с врагом — всегда риск, это знают и дети». — «Бой — понимаю, но пустой риск ни к чему». — «Так ищи дело и не сотрясай воздух словами!»
Как-то раскрыв «Утро Сибири», Лебединский обнаружил между страницами печатный призыв Урало-Сибирского бюро Российской коммунистической партии. Дионисий, разумеется, понимал: листок
