Годы в огне

передать. Очень довольна работой.

Данила, ухмыляясь, покачал головой, но, вновь увидев горький взгляд матери, проворчал:

— Возьми, мам. Это тебе, тетке Дарье и бабушке.

Все женщины домика закивали головами, а хозяйка бросилась на кухоньку, прижимая деньги к груди. Вскоре вернулась с чайником и налила гостю в единственную, кажется, чашку неведомой желтой жидкости. Похоже, это был морковный чай, но Дионисий пил его с видимой охотой, чтобы показать добрым женщинам, что вполне доволен.

Данина мать, стесняясь, видно, так внезапно свалившихся на нее денег, но не в силах отказаться от них, говорила печально:

— Полгода в нужде колотимся. Стиркой лишь и кормлюсь. Да много ли от нее толку?

Вскоре Лебединский попросил разрешения погулять с мальчиком, женщина согласно кивнула головой, вздохнула, глядя в сторону.

— Вот видите, дожился сыночек: штаны одни, а рубах еще меньше.

— Ничего, мама, — постарался успокоить ее Данила, — зиму перегорюем, а там легче станет.

Взрослый и мальчик тотчас отправились на Уфимскую улицу, купили семечек и сели на скамеечку погрызть их.

Данила внезапно взял Дионисия Емельяновича за руку, погладил ее, сказал убежденно:

— Я непременно те деньги отработаю, дядя Денис. Я ж все понимаю.

— Бач, який найшовся розумець… — покосился на мальчишку Лебединский. — Хоч горохом об стину, а вин усе свое.

— Ну, ладно, ладно… — дернул Морошкин Лебединского за рукав. — Просто я вам тогда что-нибудь хорошее сделаю.

— Оце ладно! — не стал возражать взрослый.

Покончив с семечками, поднялись, и Дионисий купил у хромого старичка все сорта папирос, какие у того были, — «Аду», «Сафо», «Дядю Костю», «Darling». Он давно уже не курил такой благодати.

Некоторое время шли молча.

— Вот что, Даня, — вновь заговорил Лебединский. — Живу я теперь вполне сытно, госпожа Кривошеева — добрая женщина, лучше не бывает. А на душе скверно.

— Пошто?

— По земле кровави рички плывуть… Военна буря закрутила… Вот… А я?.. Ихав козак из вийны, та заихав до вдовы.

Мальчик с удивлением посмотрел на старшего.

— К белым, что ли, пойдете, али к красным?

— Видно будет, — неопределенно отозвался Лебединский. И, стараясь увести разговор в сторону, добавил: — Коли надену военную форму, тебе все лишнее отдам и книги кое-какие. Ну, будь ласка, беги!

Он проводил взглядом мальчика. А тот все шел и оглядывался, и Дионисию казалось, что Даня пожимает плечами.

* * *

Новый 1919 год Дионисий встречал у себя во флигеле. За окном и по всему Уралу шатались в обнимку два друга, мороз да вьюга, а здесь, в домике, было жарко натоплено, пахло чисто помытыми досками и терпкой смолою елки.

На вечере были, кроме мужчин, те же, уже знакомые им женщины Антонида Платоновна и Прасковья Ивановна. Горничную и экономку пригласил «Филин», чем немало удивил, даже поразил Лебединского. Правда, и раньше случались летние чаепития на веранде, но будни одно, а праздник другое. Филипп Егорович, заметив веселое изумление постояльца, объяснил ему, что мужчины без женщин, равно как и женщины без мужчин — это несчастье и против бога. И не к чему нарушать порядок, установленный свыше.

Впрочем, явились гостьи разновременно и вели себя вовсе по-разному.

Круглолицая, безмятежная Антонида Платоновна принялась хлопотать во флигеле уже в десятом часу вечера; она, напевая и посматривая доверчивыми раскосыми глазами на Дионисия Емельяновича, ставила на стол тарелки и тарелочки, в пятый или десятый раз протирала рюмки, бегала на кухню господского дома за огурцами, грибочками, заливной рыбой.

Старая же экономка, вероятно, прислуживала Вере Львовне, Льву Львовичу и их гостям — и оттого пришла во флигелек без четверти двенадцать по часам Дионисия.

К крайнему удивлению маленькой компании, Прасковья Ивановна явилась в черном до полу платье, в черном же платке на полумертвых седых волосах, и глаза ее опухли от слез.

Это даже вызвало раздражение горничной, и она выговорила старухе с излишней запальчивостью:

— Ну, что вы, право, в скепсисе, Прасковья Ивановна! Ведь знаете: коли нынче мрачны, так и весь год плакаться станете!

Старуха не отозвалась.

Дионисий предупредил Антониду Платоновну, когда до Нового года осталось пять минут, и горничная, улыбаясь и важничая, наполнила рюмки вином, положила всем закуску, и только тогда оборотилась к Дионисию Емельяновичу.

— Мой урок окончен, теперь ваш, господин Лебединский.

Дионисий поднялся с места.

В здравице он желал каждому участнику вечера и всем людям честной жизни, справедливости и дела по душе. Он высказал надежду, что низменные страсти и ненависть изживут себя в наступающем, девятнадцатом году и солнце труда станет светить без туч.

Лебединский полагал: его не заподозрят в гимназическом идеализме, а правильно поймут то, что он хочет, но не может прямо сказать.

Все выпили, и Дионисий предложил каждому по очереди спеть любимую песню.

«Филин», поколебавшись, кивнул в ответ, соглашаясь с Лебединским; Антонида Платоновна даже захлопала в ладоши; и лишь Прасковья Ивановна, казалось, пропустила слова мимо ушей.

Горничная еще вчера принесла в дом гитару, и теперь первая спела под собственный аккомпанемент. Это были частушки, и виделось, что подобрала их Антонида Платоновна загодя, с неким прицелом в одного нестарого и симпатичного человека.

Говорят, что боевая.
Боевая — не позор,
Боевых-то пуще любят
За веселый разговор.

Она пела, трогала струны гитары и поглядывала на Лебединского, любуясь им и призывая к взаимности.

Сердце ноет и не ноет:
Подзывать, не подзывать?
Милый любит и не любит —
Забывать, не забывать?

Внезапно сменила ритм струн.