Зайцева.
К этому сроку на плацу сгрудились остальные роты полка, любопытствуя, чем все кончится.
Батальонный велел Зайцеву выйти из строя и спросил его, злобясь и багровея:
— Это ты, мерзавец, сорвал погоны? Отвечай, красная сволочь!
Зайцев посмотрел на офицера, прищурясь, сказал медленно:
— Это ты, ваше благородие, белая сволочь…
— Что?! — задохнулся батальонный и захрипел, точно его душили: — На сук его! К стенке!
Комендантский взвод скрутил Зайцеву руки за спиной и потащил к забору казармы. Полк глухо заволновался.
— Ваше благородие, — обратился к батальонному писарь Пигин. — Оно, конечно, солдат виновен, но ведь смертью не мстят!
Кто-то крикнул из строя:
— Ты за это богу отчет отдашь, злодей!
— Молчать! — огрызнулся офицер. — Тут вам не Совдепия, негодяи!
Батальонный приказал комендантскому взводу зарядить винтовки и поднять их для расстрела.
Тогда рядовой той же первой роты Маликов крикнул офицеру:
— Благодари бога — патронов нет! А то бы…
— Взять! — захрипел батальонный, и Маликова тоже поволокли к каменной стене, связали руки.
Маликов и Зайцев закричали:
— Долой офицерье! Да здравствует Советская власть!
И в этот миг раздался залп, и ее сыночек Ванечка Зайцев, а также благородный его защитник, рядовой Маликов, облились кровью и упали навзничь.
Тогда все офицеры, сколько их было, схватили у солдат винтовки и стали прикладами бить мертвых, топтать их ногами и кричать, как звери.
Тот же комендантский взвод принес рогожи, убитых затащили на них и поволокли за казармы, где и бросили в подвернувшуюся на глаза яму.
Полк сбился в кучу, раздавались крики: «Сколько терпеть!», «В штыки их!», но Пигин успел предупредить солдат, что казармы уже окружены чехами и без патронов с ними не совладать.
Батальоны смирились, однако обжигали начальство злобою сотен глаз. В ту пору на плац прибыл полковник, снова велел построить первую роту и рассчитаться. Каждого десятого вывели из строя и увели, никто не знает куда.
Вчера же, узнав о несчастье, Прасковья Ивановна и Ванина вдова кинулись в казармы, слезно умоляли полковника разрешить им взять Ивана Ивановича из ямы и похоронить на кладбище с крестом. Но офицер отказал, пояснив, что Зайцев[44] — враг отечеству и христопродавец.
Совершенно неожиданно для всех в разговор вмешалась Антонида. Она заметила, что красные — тоже вовсе не ангелы, а, напротив, умеют убивать очень даже искусно. И тоже заплакала, сказав, что у нее недавно в Карабаше застрелили сестру, безобидную торговку самогоном. Да мало ли что еще вытворяют эти красные!
Она не поленилась сбегать в свою комнатку и принесла оттуда газету «Власть Народа», отпечатанную двадцать шестого июля 1918 года. На второй странице газеты Дионисий прочел вслух крупный заголовок:
В статейке рассказывалось о том, что творилось в городе при власти большевиков, которую, слава богу, удалось с помощью братьев чехов и словаков уничтожить навсегда.
Текст гласил:
«Контрибуция накладывалась без всякого стеснения и соображения с платежеспособностью граждан. Или внеси десять тысяч р. или тебя завтра же разстреляем! У бедняков часто не находилось требуемой суммы и только отзывчивость и денежная помощь более состоятельных граждан спасала бедняка от разстрела!»
Лебединский дочитал сенсацию до конца, усмехнулся, заглянул на первую страницу. Там значилось:
«Российская Федеративная демократическая республика
Общественно-политическая и литературная газета
Выходит ежедневно в г. Челябинске».
Эту газету, выходящую в никому не ведомой «демократической республике», издавал Челябинский союз кредитных кооперативов и подписывал редактор С. Антипин.
Лебединский понимал, что спорить с Антонидой бессмысленно: женщина, угнетенная смертью сестры, теперь и до конца века будет верить всему, что дурно характеризует красных.
В душе Дионисия еще звучала песня стариков с плачем пополам, и он сказал Прасковье Ивановне, что понимает ее страшное горе, но слезами его не смыть и надо, сколько можно, мужаться.
Торжественный вечер, конечно, был безнадежно испорчен, и гостьи ушли, утирая слезы и не глядя друг на друга.
Утром Дионисий поздравил Нила Евграфовича с Новым годом и пожелал старику радостей и душевного покоя.
— Благодарю вас, голубчик, — поклонился Стадницкий. — Однако адзин, як пень. Не мне уже это… Адной нагой у магиле.
Лебединский, и в самом деле, не раз замечал: директор является на работу в скверном настроении, почти постоянно молчит, волоча на себе свое горе без слов. Порой он запирается в комнатке и целый день шелестит газетами. Как-то зайдя в кабинет, библиотекарь обнаружил там целую гору сибирских и уральских подшивок.
Иногда Нил Евграфович покидал свое место, подходил к Дионисию, ворчал, кого-то ругал вполголоса, удивляясь и сердясь.
— Что случилось? — спрашивал Лебединский и, не дождавшись ответа, неопределенно пожимал плечами.
Но как-то вечером Стадницкий пригласил коллегу погреться у огня, поставил рядом два стула. В библиотеке, кроме них, никого не было, за окнами постреливал сильный мороз, но здесь, у голландки, было спокойно и тепло.
Старик говорил с хрипотцой:
— Я, знаете ли, батенька, не политик и не стратег. И оттого мне ужасна эта бескомпромиссная, эта чудовищная русско-русская война. Ну никак их замиренье не берет!
— Никто не может радоваться гражданской войне, — отвечал Лебединский, — но вы полагаете, есть иной способ воцарить правду на земле?
— Не знаю… не знаю… Но это кошмарно и мерзко!
Произнес после долгого молчания.
— Я с молоком матери впитал отвращение к подлости, предательству, хамству. И вот бог привел на старости лет лицезреть все это свинство в городе, где кончается моя жизнь.
Стадницкий резко поднялся со стула, потащил Дионисия к столу с подшивками, ткнул пальцем в газеты.
— Няма чаго? чытаць.
Лебединский перелистал несколько экземпляров. Часть корреспонденции была помечена крестиками, или обведена цветными карандашами, или жирно подчеркнута и стояли слова «Но?та бэ?нэ!» и
