души и не влагайте персты свои в язвы ближних своих. Все это — суета сует и всяческая суета…
Разговор вернулся к чужим странам, к сыну Нила Евграфовича, так непонятно для стариков променявшего Россию на первую сильную любовь.
Но не было уже прежней жажды в беседе, все чаще случались паузы, и вскоре она смолкла совсем.
Они разошлись в этот воскресный вечер поздно, пожалуй, немного недовольные друг другом. Кожемякину казалось: Нил Евграфович не тверд в вере, а что уж говорить про Дионисия Емельяновича! Стадницкий же думал: Филипп Егорович чрезмерно предан букве господа, а в дух его слов и учения не проникает, нет!
Лебединский, в свою очередь, полагал, что старики бесплодны в усердии своем донести до слуха всевышнего воистину кровавые вопли свои.
Прощаясь со Стадницким, Филипп Егорович Кожемякин пытался как-то скрыть душевную заминку и бормотал вслед гостю:
— Что говорить?.. Чужедальняя сторона — она горем посеяна, слезами поливана, тоскою покрывана, печалью горожена. Но — поверьте мне! — вернется сынок, стоскуется по России.
Дионисий проводил Нила Евграфовича, пожелал ему доброй ночи и грустно потащился во флигель.
Не в силах заснуть от невнятной тревоги, он слышал, как на своем одиноком ложе тихо бормотал Филипп Кожемякин:
— Ночью вспоминаю имя твое, Господи, и соблюдаю закон твой! Зачем возмущаются народы, и племена замышляют тщетное? Меч обнажают нечестивые и натягивают лук свой, чтобы сразить беднаго и нищаго, чтобы пронзить идущих прямым путем… Долго ли вы будете нападать на человека? Все вы хотите низринуть его, как наклонившуюся стену, как ограду пошатнувшуюся…
Голос Филиппа Егоровича стал жестче, и звенел, как жесть:
— Говорю безумствующим: не безумствуйте, и нечестивым: не поднимайте ро?га, не поднимайте вверх ро?га вашего, не говорите жестоковыйно. Слезит душа моя от скорби; восстанови меня по слову Твоему.
И закончил внезапным, как вопль, вопросом, горьким в безысходности своей:
— Господи! Кому повем печаль мою?!
ГЛАВА 18
В ПОДВАЛАХ ДЯДИНА
Капитан Павел Прокопьевич Гримилов-Новицкий, начальник контрразведки в штабе Западной армии генерала Ханжина, был, как ни странно, дурак. Это был сдержанный, скромный, даже воспитанный дурак, веривший в силу икон и гаданий, страстно любивший царя и с полной искренностью оплакивавший смерть несчастной императорской семьи.
Павел Прокопьевич совершенно надеялся, что красные в конечном счете будут истреблены, и это случится не без его, Гримилова, изрядной помощи.
— Лучше посадить за решетку весь город, чем упустить даже одного негодяя, — любил пофилософствовать Павел Прокопьевич, когда к тому склоняли обстоятельства, свободная минута и почтительные слушатели. «Негодяями» капитан честил всех левых, без различия партий, рангов и положения.
Жена Гримилова, Марья Степановна, была женщина умная и хитрая, она советовала мужу не проявлять излишнего усердия, ибо идет война, и один бог знает, чей станет верх. Совсем иное, если брань кончится победой белого дела и адмирал Колчак ударит в колокола московского Кремля. Тогда можно и наверстать упущенное, показав этим смазчикам и кухаркам, где их шесток.
Она не уставала повторять эту мысль по любому поводу, а чаще — без всякого повода.
— Медом больше мух наловишь, чем уксусом, Павел Прокопьевич, — поучала она мужа. — Это всегда помни.
— Они не мухи, Маша, — уныло отзывался Гримилов, ковыряя вилкой котлету. — И ведь когда как… са дэпа?н…[47]
Павел Прокопьевич панически и всегда боялся красных. Гримилов опасался их пуль и бомб, которыми они могли попасть в него, когда он возвращался со службы; страшился их листовок и глухой, плохо упрятанной в глазах злобы. Он выбрал себе дом для жилья как раз напротив номеров Дядина: стоило капитану выйти из штабного подъезда и пересечь улицу, как он оказывался в особнячке из красного кирпича, где его весьма равнодушно встречала супруга. Она целовала Павла Прокопьевича в лоб и говорила: «Ах, мой Гримилов вернулся!»
Он называл жену «мамочка», клялся ей в любви и поддерживал семейные отношения с тем унынием, с каким украинский вол тащит телегу в скучном степном безбрежье.
На окнах своего жилья капитан велел укрепить стальные решетки и объяснял сослуживцам: «Я часто беру домой, господа, секретные бумаги, и без ограды никак нельзя».
Капитан, разумеется, лгал, но его понимали: в мире почти нет людей, которые могут сказать о себе — «трус».
В тот день, о котором речь, Павел Прокопьевич пришел с допроса позже обычного. Жена холодно послюнявила ему лоб, сказала: «Ах, мой Гримилов вернулся», а он, в свою очередь, сообщил, что мамочка прекрасна, как никогда, и Марья Степановна отправилась подогревать ужин.
Когда она возвратилась и поставила перед ним тарелки с едой, Павел Прокопьевич сказал с излишней живостью:
— Очень, очень приятная новость, мамочка! Ты помнишь князей Урусовых?
— Наши соседи по имению?
— Да… да… несчастные люди. Их убили большевики два года назад.
— Ты называешь это — «приятная новость»?
— Нет, разумеется. Из красной удавки сумела вырваться Юля, дочь Урусовых. Княжна отыскала меня, и я устроил девочку в свое отделение. Она ведет делопроизводство и даже печатает на пишущей машине.
Гримилова покосилась на мужа, спросила невесело:
— «Девочка»? Сколько же ей теперь лет?
— Двадцать. Представь себе, она уже два года геройски дралась с немцами.
— То есть, как «дралась»? В качестве кавалерист-девицы, маркитантки, утешительницы солдат?
— Зря иронизируешь, Марья Степановна. Она была сестра милосердия — и врачевала раны. Это ничуть не меньше, чем стрелять и колоть штыком.
— Да, конечно. Но мне не нравится твой восторженный тон. Я предпочитаю видеть собственного мужа в окружении мужчин.
— Ах, Маша, Маша, — покачал головой капитан, — подозрения совсем не красят тебя. Я говорил это не раз.
Марья Степановна промолчала. Она знала, что Павел Прокопьевич — бабник, что каждая юбка, в его понимании, — боевой штандарт, за которым надлежит мчать в атаку, и, тем не менее, это был тип бабника, которого на Украине называют бабоду?ром, в Нижегородской губернии — ба?бичем, на Курщине — бабе?ем, а в Сибири — бабенём или бабыля?ем. Короче говоря, Павел Прокопьевич лишь делал вид, что он — светский лев и крайне изнурен победами над женщинами своего круга. На самом деле все было далеко не так.
Но Марья Степановна сего, последнего, не знала, точно так же, как многие жены ничего не знают о своих мужьях за пределами собственных столовых и спален. Она считала, что с капитана нельзя спускать глаз, что десятки, если не сотни, женщин лишь о том и мечтают, чтобы совратить пухлого, некрасивого Гримилова с пути унылых истин.
Павел Прокопьевич происходил из старинной помещичьей семьи на Курщине, однако ко времени революций его фамилия сильно обтрепалась и обнищала, и Гримилов мечтал поправить положение,
