женившись на деньгах. Он и в самом деле взял в супруги дочь сахарозаводчика в Малороссии, где стоял его полк, и дела быстро пошли в гору. Но вскоре случилась октябрьская гроза, и красные отняли у папаши его благоверной и заводы, и капитал. А самого старика прислонили к стенке за попытки вернуть богатство силой оружия. Гримилов-Новицкий был в числе тех, кто помогал тестю ножом, пулей и веревкой. Капитан еле выбрался из передряги, захватив на память о неприятеле две пули в руке.
Однако, как полагал Павел Прокопьевич, судьба не только дала ему оплеуху, но и посулила усладу: она чуть не освободила Гримилова от Марьи Степановны.
Дочь сахарозаводчика безусловно стоит того, чтобы потратить на нее немного места. Марья Степановна была на голову выше мужа и в прямом, и в переносном смысле. При взгляде на нее бросалась в глаза внешность кавалерийского генерала, если допустить, что существуют кавалерийские генералы без усов.
Но вернемся к Гримилову. Прибившись к какому-то полку, оставившему фронт и целую неделю митинговавшему на одной из малороссийских станций, он блаженствовал и наслаждался свободой вдали от спутницы жизни, к которой утратил всякий интерес после краха стариковских капиталов.
По ночам, забравшись в пустую теплушку, Павел Прокопьевич злорадствовал, представляя себе супругу в объятиях какого-нибудь идиота, просидевшего три года в окопах, где особями женского рода были главным образом винтовка, махорка и лопата.
«Помучайся с ней, дурак! — воображая некие сцены, похохатывал Гримилов. — Не мне одному — крест!»
Впрочем, радость Павла Прокопьевича была преждевременной: однажды, бегая по станции в поисках кипятка, капитан лоб в лоб наткнулся на благоверную. Пришлось броситься к ней на шею, называть «мамочка», а также выслушивать ее «мой единственный» и прочее вранье.
Именно тогда Гримилов впервые подумал, что, может быть, бог и в самом деле выдумка, а если нет, — почему он позволяет таким мегерам, как Марья Степановна, благоденствовать и процветать, чтоб их всех скорей похватала холера!
Еще через несколько дней Павел Прокопьевич встретил на той же станции однополчанина Петьку Скабелкина, с которым вместе подкармливал вшей в тылу мировой войны. Скабелкин хранил за пазухой погоны с двумя просветами, из чего легко было сделать по меньшей мере два вывода: он верит в реставрацию и имеет чин не меньше майора.
Ночью беглые офицеры сидели в теплушке и при свете свечи пили теплый самогон, который Марья Степановна обменяла на тряпки.
Петька уговаривал Гримилова подаваться в Сибирь, куда стекаются офицерство, имущие классы и даже князья церкви. В самые ближайшие месяцы, полагал Скабелкин, там кое-что произойдет.
Марья Степановна вмешалась в разговор, сообщила, что они подумают, взвесят «за» и «против» и тогда решат.
Майор, обрадованный, что ему не придется возиться в дороге с этой парочкой, все же сказал, прощаясь: в Омске у него связи и полезные знакомства и, если Пашка доберется туда, он, Скабелкин, окажет приятелю посильную помощь.
На следующее утро они допили самогон, простились еще раз, и Петька кинулся к подходившему поезду.
Скабелкин оказался прав: вскоре на востоке взбунтовались чехи, а к концу осени в Сибири воцарился Колчак, штука, пожалуй, серьезная и долговременная.
Именно тогда Павел Прокопьевич и Марья Степановна направились в Омск, уповая на бога и надеясь, что линию фронта удастся перейти без шальной, а тем паче — прицельной пули.
Бог внял молитвам госпожи Гримиловой-Новицкой, и супруги одолели лед фронтовой речонки с помощью местного мельника, всего за фунт копченой конины и какую-то дрянь в коньячной бутылке.
В столице белой Сибири Гримилов долго искал Скабелкина и, когда уже совсем потерял надежду, наткнулся на Петьку в толчее барахолки. Полковник (он уже был полковник), нимало не смущаясь, сообщил, что выполняет на рынке «особое задание».
Офицер устроил приятеля в контрразведке, где служил сам. Правда, это случилось не сразу. Нового сотрудника долго и нудно проверяли, куда-то посылали письменные и телеграфные запросы, выспрашивали, знает ли его кто-нибудь в белых войсках, кроме Скабелкина.
Гримилов извел целую кипу бумаги, излагая свою биографию, заполнил добрый десяток анкет. И наконец был утвержден на небольшую должность в отдел, которым ведал полковник Злобин.
Однако вскоре недалекого Павла Прокопьевича направили в штаб Западной, и он возглавил контрразведку у Ханжина.
Капитан, как отмечалось раньше, не хватал звезд с неба, но поговаривали, что кожа у него ниже спины совершенно слоновья, и он пересиживал на службе всех сотрудников отделения, хотя и ощущал на себе их иронические взгляды.
Но особенно старался Павел Прокопьевич на допросах красных. Он норовил взять их измором, многочасовым изматыванием души, вкрадчивым, почти сочувственным тоном речей, просьбами, полными участия: «Припомните, голубчик, очень прошу: это, поверьте мне, лишь в вашу пользу».
Но красные не ловились на жалкую наживку, из которой торчало острие крючка; они сами могли кого угодно обвести вокруг пальца и сбить со следа. Сглатывали жало лишь новички, случайные люди и слабые духом женщины. Этих, последних, Гримилов допрашивал с особенным тщанием и приятностью. На допросах он преображался, не гнушался бить молоденьких девок по морде и в живот — и это вызывало у него подъем духа. Иногда капитан распоряжался приводить подследственных к нему в кабинет, исповедовал их там до утра, раздражаясь и презирая себя за то, что приходится насиловать поломоек и горничных, тогда как мечта его была — сгорать на любовных кострах княгинь и фрейлин императрицы, пусть даже бывших.
Именно потому Павел Прокопьевич сильно обрадовался появлению княжны Юлии и даже подумал, что это перст божий, — вот где может найти приют его душа, если вести дело не торопясь, без нажима, без угроз и ссылок на свое могущество.
Гримилов, как помнится, сразу признал Урусову, хотя видел ее совсем крохотной, без малого пятнадцать лет назад. Разумеется, она никак и ничем не походила на ту бойкую пятилетнюю девочку, которую качал на коленях князь Борис и то и дело целовала княгиня. Капитан даже не помнил — были ли у той, малой Урусовой, эти вот черные, как вороново крыло, волосы и ослепительно синие, точно вспышка спирта, глаза.
Крепс показал ему, Павлу Прокопьевичу, медальон и справку княжны, удостоверявшую, что она перенесла пневмонию. Но Гримилов отмахнулся от свидетельства красного госпиталя, понимая, что такую бумажку неприятель изготовит, при необходимости, без большого труда.
К медальону капитан отнесся уже с пристальным, даже неприличным вниманием, разглядывая его так и сяк, и в конце концов совершенно убедился, что тут никакой подделки: вещица действительно осыпана бриллиантами и несет на себе портреты князя Бориса и княгини Ольги.
— Ах, какая прелесть! — восклицал Павел Прокопьевич, возвращая медальон княжне. — Бог вас упаси потерять это!
Но, конечно же, не справка и не медальон утвердили Гримилова во мнении, что перед ним юная княжна Урусова. Употребляя самые ласковые, почти кошачьи ноты своего голоса, ахая и всплескивая руками, Павел Прокопьевич выспрашивал Юлию, как выглядит их поместье, что сохранилось в саду при доме. («Ах, да, да, у вас нет никакого сада, это я спутал, прошу покорно меня простить!») Потом он, ссылаясь на свою худую память, любопытствовал, сколько верст от поместья до ближайшей станции железной дороги и как она именуется, эта станция, — «не гневайтесь великодушно!».
Княжна отвечала с уверенностью, вполне точно, приводила множество деталей, из которых следовало: она та, за кого себя выдает.
Тогда Павел Прокопьевич вздохнул облегченно и глубоко, как это делают коровы в ночном хлеву, переваривая жвачку.
Придя к решению, что Юлия — это Юлия, Гримилов бросился в омут любовных глубин с княжной, правда, пока еще в собственном воображении. Впрочем, он надеялся на лучшее, хотя эта надежда и не была слишком тверда.
Явившись на следующий день в отделение и увидев Юлию за пишущей машиной, Павел Прокопьевич
