красится? Кожа у нее нежная-нежная… Его рука забралась под блузку, Буба не сопротивлялась, но дала понять: не хочу, чтобы ты меня раздевал. Как же так, я хочу видеть тебя нагой, зачем же ты тянула меня сюда, зачем соблазняла, если не ради этого? Рука Кшиштофа скользит ниже, расстегивает брюки, уже обе руки обхватывают ее за бедра… А поцелуй все длится и длится.
Не бойся, я тебя не обижу, от моих нежных прикосновений даже пыльца не упадет с твоих крылышек, позволь мне коснуться тебя здесь и здесь, у тебя нежное тело и такие круглые коленки… вот я и дотронулся до них, какое наслаждение. Ты вся покрылась гусиной кожей, хотя совсем не холодно, сейчас я расстегну свои брюки и лягу рядом с тобой. Зачем ты натягиваешь на себя одеяло, хочу смотреть на тебя… но тебя почти не видно, здесь совсем темно. Свеча дает мало света, на ее огонек разве что мотылек прилетит… и сгорит. Свеча вспыхнет ярким пламенем, горящее тельце прилипнет к фитилю… но мотыльков сейчас нет, и в тусклом мерцании я тебя совсем не вижу. Только чувствую.
Не дрожи так, малышка, сейчас я сниму свитер, прижму тебя к себе и согрею, только стянуть с тебя эту маечку… не бойся, ты так прекрасна.
Ты еще не готова? Ничего, я подожду, я могу вот так лежать и ласкать тебя хоть всю жизнь, мне некуда торопиться. Можно я дотронусь до твоего бедра?
Ведь ничего дурного не происходит, нам так хорошо вдвоем, бедро у тебя такое нежное, особенно вот здесь, повыше. Почему ты так неровно дышишь, я все слышу, я же тебя не обижу, просто ты хочешь меня, и я тебя хочу, взгляни сама: мир вокруг нас не рухнул.
Когда я расстегиваю на тебе лифчик,
Вселенная начинается здесь, на этом месте,
в твоей постели.
Я любил только одну девушку, но она умерла. А ты жива, и я не дам тебе уйти. Мне кажется, у тебя никого до меня не было… вот твои худенькие бедра и нагой живот, ты пахнешь ландышами, и я знаю, что я тебе желанен, не отталкивай меня… Ничего плохого не случится, только позволь мне касаться тебя, ты сейчас — моя, только моя…
Ксендз оглядывает кухню. Они же собирались зайти к нему, придется сказать, чья судьба в их руках, другого выхода нет, хотя недостающих сорока восьми тысяч до четверга все равно не собрать; это было бы чудо.
— Ко мне никто не приходил, пани Марта? — А как же, заходили, заходили, только я их прогнала! Целая банда оборванцев приперлась! Можно ли вот так к ксендзу вечером?! Сказала им, чтоб днем пришли. Вы ж готовы кормить кого попало, уж я вас знаю. Никогда не забуду, как к нам на ужин заявилась целая толпа паломников и опустошила холодильник! В следующий раз меня не проведешь!
Ксендз Енджей присаживается на краешек стула.
Сам виноват, не предупредил Марту, был уверен, что вернется куда раньше, но визит к окулисту очень затянулся, уж вечер на носу. Что ж, видно, так было суждено.
— Юлия оставила деньги, две тысячи фунтов, в сумке принесла, беспечная такая! Я-то знаю, сколько дают за один фунт! Как можно таскать с собой такую кучу денег, когда люди за сто злотых убить готовы! Вы уж ей скажите!
Да благословит тебя Господь, Юлечка!
Кшиштоф лежал, крепко обнимая Бубу. Этого не может быть! Но ведь было.
Буба спрятала лицо у него на груди. Чего тут стыдиться, не надо, солнышко мое, это честь для меня, хотя ты могла бы и предупредить. Я, как мог, старался не быть грубым, только что тебе стоило сказать, девочка моя любимая.
Это рядом со мной ты преобразилась, раскрылась, окончательно сформировалась. Ты доверилась мне, со мной ты стала женщиной, самый дорогой для меня человек!
Откуда мне было знать, я даже и не догадывался; ты всегда была такая… сама знаешь.
Теперь же ты моя, а я твой, не стыдись, я буду любить тебя, я успел узнать тебя и вижу, что — игра, а что — правда. Правду знаю только я, и никто больше.
— Я тебя люблю. — Одной рукой обнимая ее, другой он зажег свет, и тогда Буба неожиданно вся сжалась, словно случайно потревоженная гусеница. Он сразу же погасил лампу, но за долю секунды успел заметить черные пятна у нее на руках.
Я спасу тебя от этого, подумал он. Я сделаю все. Ты увидишь, что жизнь прекрасна сама по себе, наркотики ни к чему.
— Теперь у тебя есть я, — сказал он.
Буба завернулась в одеяло и встала с кровати. Она не смотрела на него, он заметил это, хотя комната и была погружена во мрак.
Она пока еще не знает, что не надо его стыдиться. Он ее понимал.
— Мне надо в ванную, — прошептала она. — Я люблю тебя, — снова сказал он, — ты — мое все.
Роза сидела напротив Себастьяна. Что же такое произошло? Она не в силах себя превозмочь, не может подойти к нему, взять за руку. Ведь их тела знают друг друга, и все было бы в порядке, если бы он обнял ее, прижал к себе, поцеловал, если бы она могла обнять его в ответ. Вот он, отец ее ребенка, сидит и смотрит на нее. И хоть бы пошевелился.
— Мне так хотелось, чтобы ты задавала мне вопросы… все равно о чем. Как выглядит моя жизнь, мой дом, моя работа… Ты никогда ни о чем не спрашивала.
«Не спрашивала — опасалась потерять тебя. Нельзя проявлять излишнее любопытство, я знаю, читала в популярных книжках и женских журналах. Женщина может победить соперницу только терпением, ненавязчивостью, мягкостью; рядом с женщиной мужчина хочет отдохнуть, хочет видеть ее всегда радостной и улыбающейся, ухоженной и привлекательной. Я и пыталась быть такой!» — думает она, а вслух говорит:
— Тебя это, по-видимому, устраивало. Себастьян кривится.
«Нет, я не то хотела сказать, Себек, но я по-другому не умею, что мне делать, не хочу оказаться в роли просительницы», — думает Роза.
— Я не желаю оказаться в роли просителя, — заявляет Себастьян: — Не понимаю, чего ты хочешь.
«Ты не сказал, что любишь меня, что мы могли бы жить одной семьей, что все будет иначе… Предпочитаешь, чтобы я все это произнесла? Ты молчишь, а мне позориться? Сама справлюсь, родители помогут, ты мне не нужен, и нашему ребенку ты не нужен; можешь убираться, я не останусь одна».
— Я хочу все сразу, — отвечает Роза банальностью. — Все и сразу.
Значит, вот как оно происходит. Вот она какая, любовь: дрожь и страх, и тело, что лопается будто спелый фрукт, и ожидание: ну же, скорей, нет, подожди еще немного, вечность и мимолетность вместе, всегда и никогда, слитые воедино.
Журчала вода, смывая алые капельки крови, розоватая струйка стекала в ванну. А говорили, что она не сможет любить, что слизистая повреждена, спрашивали, пользуется ли она увлажняющими средствами.
Вот ведь кретины!
Заметил ли он то, что она каждый день видит в зеркале?
Нет, в комнате было темно.
Внезапная судорога свела ей горло и низ живота. Переждав, она вытерлась, накинула махровый халат и встала перед зеркалом.
— Господи, ну почему я? Почему?
— Буба, ты где?
Ответить не получается. Она сдерживает рыдания, минуту назад охватившие весь мир, вытирает глаза.
Боже, на кого она похожа, где пудра? Надо навести на рожу глянец, подкрасить глаза.
— Буба, открой, что случилось? Обеспокоенный голос Кшиштофа, ему кажется, что он ее любит.
