Азеф смотрел на Савинкова в упор.
– Неужели же ты мне не скажешь, Борис? Лопухин? – делая улыбку, сказал Азеф.
– Может быть, Лопухин. Я дал слово, Иван. Я тебе ничего не говорил.
Азеф отвел глаза, вздохнул животом, после молчания проговорил быстрым, гнусавым рокотом:
– Так ты говоришь, Кропоткин подозревает двойную игру с моей стороны?
– Да.
Азеф помолчал, ухмыляясь. И вдруг рассмеялся резко, звонко, на всю комнату.
– Да, конечно. Не очень то вы умны, чтобы вас нельзя было обмануть. Вас действительно ничего не стоит обмануть. Бурцев врет вам, приводит «сенсации», а вы… хороши товарищи. Ну, Кропоткин из ума выжил, ему все может придти в голову, а вы?
– Почему мы? Ты так говоришь, будто мы в отношении тебя что-то упустили?
– Мы не должны были идти на суд, – зло проговорил Азеф, – это была фантазия твоя и Виктора, что Бурцев будет разбит в две минуты и что я выйду из всей этой грязи сухой. Вам до моего душевного состояния не было никакого дела. – В мгновенном, змеином, плоском взгляде Савинков ощутил ненавидящую злобу, которую знавал нередко.
Азеф сидел, сложа руки на животе. Он был, как безобразный Будда.
– Ты бросаешь упреки, это только неблагодарность. Если ты думаешь, что тебя плохо защищают, иди сам на суд, опровергай вместе с нами, говори. Я считаю, что это было бы хорошей защитой дела.
Азеф взглянул на него искоса.
– Я думал, вы, как товарищи, с которыми пуд соли съел, защитите.
– Мы делаем все, что можем, Иван.
Азеф молчал. Савинков знал и этот переход от отчаянной злобы к ласковости, почти нежности. Азеф улыбался, не меняя позы. Потом хмурясь, проговорил:
– Так ты думаешь, лучше, если я явлюсь на суд?
– Конечно.
Азеф откинулся. Савинков увидал громадный, зобастый подбородок и шею в белом воротничке и красноватом галстухе.
– Нет, – проговорил он. – Этого я не могу. У меня нет сил на эту гадость идти, возиться. – И эту перемену Савинков знал, она была редка, но он ее видел. Азеф казался внезапно разбитым, подавленным.
– Эта история, – проговорил он, – меня совсем убьет, если вы не положите ей конец… Убить бы эту гадину Бурцева…
Играя спичечной коробкой, Савинков сказал.
– Немыслимо. Это будет скандал, а не реабилитация. Азеф молчал.
7
Ночью, когда Азеф вошел в комнату, Хеди проснулась, зажмуриваясь от зажженного света. Азеф ощущал озноб, проигрыш, гибель, ужас. Увидев выпроставшиеся руки, половину груди, разрумянившиеся ото сна щеки, даже не выговорил слов. Тихо, быстро раздевался. Шлепая босыми ногами, скользнул голый, громадный, накренил матрац. Хеди ждала его и обожгла горячими ногами.
8
События развивались, как в стремительном, уголовном романе. Менялись. Колебались. Но вдруг узнали все, что Азеф ездил не в Берлин, а в Петербург, к Лопухину, именем детей умоляя пощадить его, не выдавать революционерам. За Азефом у Лопухина зазвенел шпорами генерал Герасимов, грозя именем Столыпина, смерть. За Герасимовым к Лопухину пришел следователь партии Аргунов.
– У меня были Азеф и Герасимов, – сказал Аргунову Лопухин. – Меня обещают арестовать и сослать в Сибирь за государственную измену. Это меня ничуть не пугает. Но не думайте, что я выдаю революционерам Азефа из-за сочувствия революции. Я противник всякой революции. Я стою по другую сторону баррикад. Я делаю это из-за соображений морали.
9
Собрав последние силы, Азеф возвращался в Париж. От генерала Герасимова было четыре паспорта, две тысячи рублей на побег. Герасимову он оставил завещание в пользу семьи, прося помочь ей, если его убьют в Париже.
Азеф приехал к жене, Любови Григорьевне на Бульвар Распай № 245. И без Хеди был беспокоен. Оба сына были при нем. Мысль, что убьют именно тут, на глазах жены и детей была невыносима.
– Ваня, Господи, как ты изменился, как они тебя мучат и за что? За то, что ты десять лет ходил с веревкой на шее? Негодяй, этот Бурцев…
– Ну, хорошо, хорошо, не скули, без тебя тяжело, – и Азеф прошел в комнату детей. Сев там, он рассматривал школьные рисунки сына. Любовь Григорьевна готовила завтрак. Азеф листал и листал рисунки. Пока не понял, что не видит их, а листает от непокидающего его страха.
– Ваня! – крикнула Любовь Григорьевна. Азеф вздрогнул. И в тот же момент раздался звонок.
«Они», – подумал, вскакивая, Азеф, желая предупредить жену, бросился в коридор. Но Любовь Григорьевна уже открыла. И он увидал: – Чернова, Савинкова и боевика Павлова.
– А, Любовь Григорьевна! – улыбался в дверях Чернов. – А мы к Ивану! Дома?
