-- Где там? Стоит пока. А какие деньги всобачили на санобработку леса сельхозавиацией! - сокрушался Катохин. -- Кстати, вы вместе шастали возле самолёта...
Я не стал дослушивать его угрозы и с яростью быка, раздражённого красной тряпкой, набросился на бумагу. Я не жалел эпитетов, рисуя трагедию в тайге. Напечатанную в нашей 'районке' статью поспешно вырезал и отправил в краевое управление лесного хозяйства. Оттуда вскоре пришел ответ на фирменном бланке: '...Как нам сообщили из лесхоза, ядохимикаты для обработки тайги от вредных насекомых применяться не будут...'
Следующим летом я вновь проезжал знакомым просёлком. С жёлтой поляны, усеянной одуванчиками, взлетел самолет. Надрывно гудя мотором, устремился навстречу утреннему солнцу, встающему над туманной молчаливой тайгой. Густой, белесый шлейф ядовитой пыли тянулся за ним...
Встречи в тайге
Охота пуще неволи
Стая стремительных чирков пронеслась в багряном небе. Дачники, ожидающие электричку, не обратили на неё внимания. Может, они останутся равнодушны и к призывному крику журавлей, к сидящим на зимней берёзе тетеревам, к замысловатым строчкам следов на пушистом нетронутом снегу. Не приведёт их в трепет отделанная гравировкой новенькая двустволка, приятно пахнущая свежим ружейным маслом. Эти люди, вероятно, предпочтут млеть у телевизора в пижаме и мягких комнатных туфлях. Лишь несколько человек из стоявших на перроне пассажиров проводили табунок восторженным взглядом. Эти ради одного выстрела из дробовика согласны одиноко мёрзнуть на 'номере', мокнуть под дождём в камышах. Какая страсть гонит таких бедолаг на мороз, в продуваемую всеми ветрами степь, вынуждает продираться сквозь колючие заросли или брести по горло в ледяной воде? Что заставляет карабкаться по таёжным крутоярам, сгибаясь под тяжестью ружей и рюкзаков?
Охота!!! Однажды завладев пылкими чувствами наивного любителя 'просто побродить по лесу с ружьишком', она покоряет навсегда. Так случилось и со мной. День, когда отец впервые дал мне ружьё, запомнился на всю жизнь...
На закате тёплого сентябрьского вечера пришел я на Калиново озеро. Синие стрекозы сновали над камышами. В мокрой траве всё время что - то шелестело и плюхалось. Где -- то совсем близко в зарослях осоки крякали, плескались отяжелевшие утки. Жирные селезни, отливая перламутром подкрылков, со свистом рассекали воздух над моей головой, с размаху шлёпались в блестящую гладь воды, горящую золотом заката. А незадолго перед этим я сидел дома у стола и с завистью смотрел, как отец заряжает патроны. Я надеялся, что он доверит мне почистить старую потёртую двустволку. Мне в тот день шестнадцать лет исполнилось. И вдруг отец протянул мне ружьё и сказал:
-- Не балуй с ним - не игрушка. Промажешь по дичи - потом долго не получишь.
И дал мне всего-навсего два патрона. Не передать словами радость, какую испытал я, неся ружьё на плече. И хотя ноги сами несли меня к озеру, я не удержался от соблазна пройти мимо дома Шурки Кульги, моего школьного приятеля. Но вот и Калиново. По колено в холодной воде, спотыкаясь за кочки и падая, в намокшей одежде подобрался я к берегу. Кувшинки, густая ряска зеленели на поверхности озера, скрывая плавающих уток. Озноб и дрожь азарта колотили меня. Зубы постукивали, ружьё тряслось в руках. Кряквы то и дело неожиданно и шумно взлетали из-под самых ног. Я вскидывал ружьё, ловил на мушку хлопающую крыльями утку, но не решался нажать спуск. Я боялся промазать. Быстро смеркалось. А скоро стемнело совсем Я уже знал, что приду домой с пустыми руками. Но это не смущало меня. Патроны остались целы, а значит, завтра опять смогу прийти сюда с ружьём. Вот оно в моих руках! Курковка шестнадцатого калибра! Как приятно сжимать в руках холодную сталь воронёных стволов, ощущать их тяжесть! Как волнующе пахнет смазкой и гарью старых выстрелов! Где-то совсем рядом крякали и бултыхались утки. С наступлением темноты невидимая таинственная жизнь озера становилась всё более слышной. Вот шлепнулась в воду лягушка. Большая щука с шумом плесканулась под корягой. Оставляя на воде длинный след, проплыла ондатра. Маленький хорёк неожиданно выскочил из камышей. Увидел меня и мгновенно исчез. Промелькнул куличек. Сел неподалеку и слился с землёй. Уже ничего нельзя было различить. Я сильно продрог, но уходить не торопился. Тогда я ещё не знал, что страсть охоты уже захватила меня всего. Это было новое, неведомое мне чувство. Светлое, как первая любовь. Когда вернулся домой, мать огорчённо сказала:
-- Промок весь до нитки. И всё понапрасну! И не лень зря ноги бить? Хоть бы одну утку подстрелил. Не получится из тебя охотник...
Отец, однако, был другого мнения.
-- Охота - она пуще неволи. За день так намотаешься, что еле живой домой плетёшься. И всё это не ради того, чтобы обязательно принести домой дичь.
-- Зачем же тогда торчать на болоте?
-- Эх, женщина, тебе не понять! -- безнадежно махнул рукой отец и ободряюще кивнул мне:
-- Ничего, ещё добудешь свою утку.
Я вернул ему два так и не выстреленных патрона. Он взвесил их на ладони, заглянул в чистый, сверкающий хромом ствол. Снял со стены полный патронташ и вместе с ружьём отдал мне:
-- Держи. Охотник из тебя получился.
Есть у меня сейчас другие, более совершенные и красивые ружья. Но то, первое, до сих пор храню как самое дорогое.
Таежная робинзонада
В безлюдной Берестовке присмотрел я зимой крайнюю избу. И хотя стекла в ней были выбиты почти во всех окнах, печь и двери оказались целы. А нашёл я молчаливую деревеньку случайно. В сильный снегопад сбился с тропы и забрёл в непролазную чащу. Высокие деревья и тернистые кустарники, обвитые виноградом, актинидиями, лимонником, образовали труднопроходимые заросли. В поисках тропы я часто оступался, машинально хватаясь за колючие побеги элеутерококка, шиповника, заманихи. Вскрикнув от боли, тотчас отдёргивал руку.
Вечерние сумерки быстро окрашивали безмолвную тайгу в сиреневые, лиловые тона. Ещё каких- нибудь полчаса и холодная иссиня-чёрная ночь поглотит меня в этих мрачных джунглях. Я отчаянно полез напролом, оставляя клочки одежды на шипах аралии, калопанакса и прочих уссурийских 'красавцев'. Эти пальмовидные реликты с восторгом описаны многими путешественниками, но мне в тот вечер они не показались привлекательными. Наклонив голову, прикрыв глаза от веток, я пробивался сквозь чащобу, надеясь, что рано или поздно выберусь из дебрей. И, действительно, густые переплетения орешника, барбариса сменились тёмным подлеском. С ободранным лицом, с горящими от заноз ладонями спустился, наконец, я в низовья ключа Белкин хвост.
Неожиданно увидел строения и радостно зашагал в посёлок, рассчитывая на тёплый ночлег и горячий ужин. Но чем ближе подходил, тем больше удивлялся тишине улицы, погруженной в темноту. Не
