бревно, подхваченное бурным течением, врезалось в моё пристанище, отчего вся постройка задрожала, затряслась как бешеная. Потолочные доски, готовые разверзнуться подо мной, вздыбились. На них с ужасающим грохотом, подняв облако пыли, свалилась печная труба.
-- Помогите, тону-у! - дико закричал я, но даже эхо не откликнулось на мои отчаянные вопли: лишь темнота и шум половодья окружали меня. Ошалело, уже не отдавая отчёта своим поступкам, я схватил ружьё и принялся палить, лихорадочно опустошая рюкзак от патронов. Выстрелы со снопами пламени, вылетающими из стволов, вселяли надежду, что меня услышат люди, придут на помощь. Но дробовик выплеснул в никуда последнюю порцию свинца, и тлеющая во мне искорка на спасение потухла.
Шелест холодного дождя, завывание ветра, плеск воды и треск ломаемых деревьев заполняли мрачную черноту ночи. И я был один посреди этого хаоса разбушевавшейся стихии. Отбросив ненужное теперь ружьё, я полез на крышу. К счастью, я заранее привязал себя к перекладине. Зубы стучали от стужи и страха, и в этой кутерьме наверняка бы не подумал о страховке. Я уже не обращал внимания на струи дождя, затекающие за воротник, на резкие посвисты ветра, стегающие по лицу водяной дробью. 'Смоет избу! Неужели конец?! -- эти лихорадочные мысли были, пожалуй, единственными, чем жило сознание.
Близилось утро. Серая пелена посветлела, проявляя очертания сопок. Но что это? Тёмная гряда Белкиного хвоста уже не слева, а справа! А вот она и вовсе оказалась почему-то сзади. Я приник лицом к мокрым доскам крыши, стараясь унять головокружение. Дом качнуло сильнее. Он медленно наклонился, погружаясь окнами в воду. Вершины сопок снова проступили передо мной через завесу дождя. Сцепив руки на стропильном брусе, я приготовился к самому худшему. И вдруг я понял, отчего всё вокруг не стоит на месте. Это не головокружение. Это мой хлипкий островок, подхваченный водоворотом, устремился навстречу неизбежной гибели. Избу, готовую вот-вот перевернуться, крутило, вертело из стороны в сторону, несло всё дальше и дальше. Всякий раз, как передо мной вырастал чёрный, сучковатый ствол дерева, я в испуге закрывал глаза, считая, что всё кончено. Изба с треском наскакивала на препятствие, ломая сучья и собственные карнизы, угрожая сбросить меня ветвями в воду. Медленно разворачивалась и, словно неуправляемый корабль, вновь выплывала на стремнину. Дождь хлестал по-прежнему, и ветер с неослабевающей силой рвал и трепал ветхие доски крыши. Я ослабел настолько, что давно свалился бы в клокочущую пучину, если бы не догадался привязать себя.
Неизвестно, сколько бы ещё продолжалась моя таёжная робинзонада, но судьба оказалась ко мне благосклонна. Бурлящий поток неожиданно выбросил избу на отмель посреди реки. Это был крохотный взгорок, на котором сиротливо стояла косуля. Она не металась в панике по клочку земли, безучастно смотрела на близкий, но такой недоступный берег. Животное покорно ждало своей участи. Островок на глазах уменьшался в размерах, и косуля сгинула бы, подхваченная неудержимой рекой, но вдруг я увидел лодку. Она приближалась к островку, и сидящий в ней старый охотник усиленно налегал на вёсла.
Да, это был он, мой вчерашний знакомый.
Я узнал его по длинной трубке, зажатой в зубах и берестяной шляпе. Я громко крикнул ему и замахал руками, но охотнику, казалось, не было дела до меня и моих призывов о помощи. Старик-ороч подвёл нос лодки к узкой полоске ещё не затопленной земли, и косуля легко вскочила в неё и улеглась на дно лодки. Лодка развернулась и течение быстро понесло её, но старик опять взялся за весла и берестяное суденышко вскоре оказалось на берегу. Косуля выпрыгнула из него и, мелькнув на мгновение белым пятнышком хвоста, исчезла в зарослях. Я продолжал кричать, но ветер относил мои хриплые стоны, а старик не спешил возвращаться. Наконец, он оттолкнулся от берега и погрёб в мою сторону. Но как долго он плывёт! Прошла, как мне думалось, целая вечность, прежде чем старый охотник ухватился за крышу моей плавучей избы.
-- Твоя шибко стреляй. Моя в Белкин хвост приходи, твоя яранга не находи. Река кругом теки. Моя на остров приходи, здесь твоя яранга поджидай, -- спокойно рассказывал ороч, словно я сидел верхом не на стропиле скособоченной крыши посреди бурлящей реки, а рядом с ним на валежине у костра.
Ножом я освободился от верёвки, торопливо достал из-под обломков рюкзак и ружьё и с помощью старика спустился в лодку.
Едва мы выбрались на берег, и я бессильно плюхнулся на мокрую траву, как под натиском течения строение перевернулось и рассыпалось. Брёвна, доски - всё, что ещё минуту назад было моим прибежищем, рухнули и, ныряя в водовороте, вскоре скрылись за излучиной реки.
Патроны были расстреляны, припасы утонули вместе с избой, и о дальнейшей охоте нечего было и думать. Отдышавшись от пережитых волнений, я засобирался в город.
-- Зачем в город? Твоя в город приходи и шибко болей. В Джуанко надо. Намунка травами лечить будет, помирай нету. Пойдём в Джуанко, -- старик просительно потянул меня за лямку рюкзака. Глаза его, мокрые от слёз или дождя, неотрывно и тоскливо смотрели на меня.
Как объяснить ему, таёжному человеку, свободному от всяких условностей, что не могу я вот так, одним махом, бросить всё и уйти к нему в стойбище, полюбить неизвестную мне Намунку?
-- Вот, возьми на память, -- снял я с себя чудом уцелевший транзистор и, поблагодарив спасителя, решительно зашагал в сторону ближайшей деревни, где и заночевал.
На другой день на попутном лесовозе добрался до райцентра, откуда самолётом местной авиации отправился домой.
Простудное заболевание надолго уложило меня на больничную койку.
Алый лимонник
Евгений ввалился в зимовье с охапкой смолистых поленьев. С грохотом швырнул дрова на пол. Согревая над печкой озябшие руки, сказал:
-- Подстыло. Дай чайник, Тимоха. Заварю лимонничка.
Я протянул ему закопчённую посудину с проволокой вместо ручки. Евгений зачерпнул из берестяного туеса горсть алых ягод, бросил в кипяток. Ладонь его, мокрая от сока лимонника, стала красная. Словно в крови вымазанная. Снятый с огня котелок исходил паром.
-- Думаешь, проедет Федькин по зимнику?
-- Проедет... Если морозец не отпустит...
Таёжная страсть, подогреваемая желанием с пользой провести отпуск, загнала меня в глухое урочище уссурийской тайги. Долго бродил я в густых и колючих зарослях заманихи, элеутерококка и аралии, отыскивая заброшенную охотниками избушку. Продирался сквозь переплетения лиан, виноградных лоз и ветвей орешника. С прогнувшейся крышей и узким оконцем она показалась среди кудрявых дубков, озарённая закатными лучами. Узкая тропинка, усыпанная жёлтыми листьями, вела к россыпи камней у ручья. Над скалистым берегом темнел дубняк, побуревший от первых заморозков. Туман голубой дымкой висел над Белым ключом, разливался в низинах и распадках. Лёгкий ветерок шевелил радостную листву золотисто-жёлтых берёз и багряных клёнов. Хорошо в эту пору в тайге! Я открыл скрипучую дверь и вздрогнул, увидев перед собой небритого бродягу в рваных штанах. В разлохмаченных волосах путались травинки. В голубых глазах, широко раскрытых и ясных, застыли удивление и растерянность. Мы молча уставились друг на друга. Он не отводил взгляда от моего карабина, взятого наизготовку. Я же достойно оценил мускулистую грудь, обтянутую футболкой, бугры бицепсов, синие наколки на руках, берестяную рукоятку ножа за голенищем кирзового сапога.
-- Тимофей Кудинов, егерь, -- первым нарушил я молчание и передёрнул затвор -- не лишняя предосторожность при такой встрече в тайге. Разные люди шастают в лесной глухомани. И не все -- с добрыми намерениями. Откуда знать, что на уме у этого молодца, выжидательно смотрящего на меня. Трос ручной лебёдки кольцами вился у его ног. Очевидно, парень занимался им в ту минуту, как я вошёл.
-- Кто такой? -- строго спросил я.
Незнакомец криво усмехнулся. Блеснула жёлтая коронка зуба.
-- На понт не бери, начальник!
Парень не спеша обтёр ладони о штаны, вынул из кармана затасканный лист бумаги - разрешение
