лаяли собаки, не скрипели калитки, не постукивали топоры. А главное - не вился над белыми крышами сизый дымок. Выглянувшая из кучи облаков полная луна осветила тёмный массив тайги, уходящий к горизонту, нетронутый снег на улице. Я остановился перед заснеженной усадьбой ближней избы и всё понял: в ней никто не живёт. Тоской и холодом повеяло на меня от заколоченных окон деревушки, давно покинутой лесорубами. Выхватив кедрачи на пологих, доступных тракторам склонах, они уехали пластать тайгу дальше. А вокруг заброшенного посёлка навсегда остались лежать стволы спиленных кедров и пихт, лиственниц и дубов, лип и других деревьев. Я натыкался не раз на огромные поляны, захламленные железными бочками и ржавыми тросами, заросшие бурьяном Штабеля не вывезенных с этих лесоскладов брёвен уже превратились в труху. Глубокие дороги, прорытые бульдозерами, ощетинились густыми осинниками. На обрывах, словно обнаженные нервы земли, торчали сухие корни.
Про забытую в тайге Берестовку, случалось, заводили разговор охотники и пчеловоды. Но не всяк из них смог бы, доведись, указать верный путь к ней. И вот теперь я один пожинал славу первооткрывателя, чувствуя себя не совсем уютно на пустынной улице. О пребывании лесозаготовителей напоминали десятка полтора изб, бывшая кузница, длинные поленницы дров. В сарае валялись щепки, завитки берёзовой коры.
Скоро я блаженствовал, сидя на чурке перед открытой дверцей печи. Смолистые дрова полыхали вовсю, освещая ярким пламенем разостланную на коленях тряпицу с хлебом и колбасой. Конечно, лучшего зимовья для будущего охотсезона не сыскать. Тайга вплотную примыкает к забитому крапивой и полынью огороду. Зайцы и белки натоптали тропы во мшистом ельнике сразу за изгородью. Много видел соболиных и колонковых следов, обглоданных изюбрами молодых побегов. Всё это сулило успех в предстоящей охоте...
И вот настал день, когда я вновь устало ввалился в пустую избу, сложил на грубый стол тяжёлую поклажу. Скорее бы утро! Махнуть спозаранку на синеющие вдали гольцы, и сделав добрый крюк по примолкшей, пахнущей прелыми листьями тайге, вернуться затемно. И в нетерпеливом ожидании охотничьего азарта я снимал со стены новенькую вертикалку, любовался серебряной отделкой.
Был конец сентября. С большой страстью я занялся приготовлениями к охоте на пушного зверя. Красная заря восхода - предвестница ненастья не охладила моего пыла. Обутый в резиновые сапоги, затянутый в непромокаемые брюки и штормовку, я, поначалу, не очень-то обращал внимание на белесую пелену, сквозь которую еле угадывались размытые очертания сопок. И даже когда хлынул нескончаемый дождь, я продолжал бродить в мокрых зарослях, прорубал путики, сооружал кулёмы.
В один из таких промозглых дней я возвращался в Берестовку по склону извилистого Белкиного хвоста. Вдруг я увидел дрожащий язычок огня. Защищённый от мокрого ветра выступом скалы у костра сидел старик и длинным ножом выстругивал плашку. Одет он был в замшевый халат с кожаными завязками и такие же штаны, вправленные в мягкие ичиги. На голове старика торчала островерхая берестяная шляпа. Одежду украшал затейливый орнамент из кусочков кожи. Вид незнакомца говорил, что передо мной охотник-абориген. При моем появлении старик не выказал удивления. Он лишь ближе подвинул к себе потёртый карабин. Радушно предложив мне более удобное место на валежине, старик, напротив, принял меня как старого знакомого.
-- Твоя ловушки ставил в Белкин хвост. Рябчика шибко плохо обманывай. Твоя из города, охота понимай мало. Вот как надо!
И старик свистнул, подражая рябчику в только что вырезанный манок.
-- Здорово! -- сказал я. - От настоящего не отличишь. Вот бы мне такой...
-- На, возьми, -- добродушно отдал старик свою поделку.
Днем я и в самом деле безуспешно пытался подозвать рябчика манком, купленным в охотмагазине. Но моя затея не осталась незамеченной для старого охотника, видимо, находящегося в тот момент поблизости.
-- Вы кто? Удэгеец? -- спросил я, почти не сомневаясь в своем предположении.
-- Нет, -- доставая из мешка берестяную табакерку, ответил хозяин бивака. - Моя люди -- нани.
-- Нанаец?!
Старик помотал головой, не спеша сыпнул в длинную трубку табак.
-- Нани и есть нани. А ещё русские нас орочонами зовут.
Он прикурил горящей веточкой и покачал головой:
-- Шибко большой вода идёт. Много зверя водяной дух к себе забирай. Твоя надо в Джуанко уходи. Шибко хороший охота на Ботчи.
-- А это далеко? -- полюбопытствовал я, заинтересованный столь заманчивым предложением.
-- За горы Сихотэ-Алинь иди, там на реке Ботчи стойбище Джуанко находи.
-- Далеко, значит... Пока туда да обратно - отпуск кончится. А мне еще в город добираться... Нет, не могу, -- отказался я. - Да и плашки у меня в этом ключе расставлены...
-- Зачем отпуск? В Джуанко всегда живи, моя дочка Намунка замуж бери, на охота вместе ходи, рыба лови, -- просто, как о вполне обычном деле заметил старик. Вряд ли для него существовали такие понятия, как зависимость от работы, семьи, начальства...
-- Зачем в город? В большой каменный мешок сиди? -- пыхнул трубкой ороч.
-- Что поделаешь? Мы привыкли к городу...
-- Привыкли к городу? Тогда зачем твоя в тайга ходи? Моя люди тайга люби - в город не ходи! А твоя люди в тайга приходи, кедр вали. Ай-яй, нехорошо, -- проговорил старик, подбрасывая в огонь сушняк. - Твоя люди шибко много плохо делай. Всё забирай, орочам, ульчам, удэ ничего не оставляй.
Старик замолчал, глядя немигающими глазами на костёр. В них отражались блики огня. Не поворачивая лица ко мне, задумчиво сказал:
-- Давно это было: нани на реке Тумнин большими стойбищами жили: Сенку, Онге, Аукан, Дзоло, Сидима, Укому, Хади... Свадьбы играли, песни пели. Каждый день красный рыба ели, нарядный одежда носили. В море хуту-нерпу били. Про жизнь свою нани на бересте умели рассказывать... Твоя люди на большой железный лодка приплывай - всё у лесной люди забирай. Много воды утекло в реке Тумнин с тех пор, как берега её покинул наш род. Бисянка, Кэнду, Пуэлянка тоже ушли. Твоя люди опять на Ботчи приходи. Тайга руби, кедр вали. В стойбище Джуанко совсем плохо стало.
От моей мокрой одежды шёл пар. В котелке на ягодах лимонника настаивался ароматный чай. Я слушал рассказ охотника - потомка древнего народа и мне было обидно за его судьбу. Не всё понимал я в нескладной речи старика. Догадывался о её главном смысле: болит душа ороча за утраченные обычаи исчезающего народа. А ведь когда-то аборигены Дальнего Востока имели богатую культуру. Они изображали свои истории на бересте, дереве, камне. Но берестяные грамоты с рисунками зверей и птиц, сцен охоты порвали пришельцы с Большой земли. Растащили на сувениры за глоток 'огненной' воды поделки из кости и дерева, украшенные изящной резьбой. В этих произведениях искусства хранилась и передавалась из глубины веков мудрость аборигенов Приморья. И в изображении природы, злых и добрых духов была своего рода поэзия. Как спасти то, что ещё сохранилось в малочисленных общинах орочей, ульчей, удэгейцев? Как сохранить в памяти их легенды, сказки, поверья от цивилизации, противоречащей старинному укладу жизни этих народностей? И ещё многое понял я, слушая старика. У этого ороча до сих пор свое представление об окружающем мире. Но мы, считающие себя грамотеями, никак не хотим признать: аборигены живут в слиянии с тайгой, в созвучии с её удивительной природой.
Молчание наше затянулось: мне хотелось выведать у старика причину его скитаний в этом глухом урочище. Но охотник и не думал делать из этого тайны:
-- Моя корень жизни копал.
-- Не время сейчас корень искать...
-- Зачем искать? Моя здесь плантация женьшень сажай, -- посматривая на меня сквозь струйку дыма ответил ороч.
-- Много лун прошло. Сейчас один корень копай для Монко. Шибко муж Намунки болей. Ай-яй, совсем плохо, -- наливая мне чаю, вздохнул охотник.
-- Что с ним? Может, в больницу надо?
-- Шаман говорил - не помогай больница. Шибко болей Монко, детей рожай нету. Намунка в мужья старого Монко бери. Старый Монко скоро помирай, маленький охотник оставляй нету. Ой, плохо,
