Том 15. Дела и речи

проснутся; траншею, где солдаты в десятиградусный мороз ходят босиком, потому что, сняв сапоги, они уже не в силах надеть их снова; где валяются раненые, которых некому перевязать; где все — без пристанища, без огня, почти без пищи, потому что не хватает обозов; где все солдаты одеты в обледенелые лохмотья; где тиф и дизентерия косят людей, потому что земля, на которой они спят, убивает их, а вода, которую они пьют, их отравляет; непрерывные вылазки русских доводят солдат до изнеможения, на них градом сыплются бомбы, их предсмертную агонию тревожит свист пуль, и воевать они перестают лишь тогда, когда умирают; траншею, где Англия уже погубила тридцать тысяч своих солдат, где Франция до 17 декабря — более поздних сведений у меня нет — уложила сорок шесть тысяч семьсот французов; траншею, менее чем за три месяца поглотившую восемьдесят тысяч человеческих жизней; севастопольскую траншею — общую могилу двух армий. Рытье этой могилы еще не закончено, но уже обошлось в три миллиарда.

Война — могильщик большого размаха, заставляющий дорого оплачивать свои услуги.

Да, на рытье могилы двух армий, французской и английской, Франция и Англия, если подсчитать все потери, включая ценность пошедших ко дну судов, включая убытки от застоя в промышленности, торговле и кредитных операциях, уже потратили три миллиарда. Три миллиарда! На эти деньги можно было расширить сеть железных дорог во Франции и Англии и соорудить туннель под Ламаншем — несравненно лучшее средство сближения двух народов, нежели пресловутое рукопожатие, которым обменялись лорд Пальмерстон и господин Бонапарт, рукопожатие, изображенное над нашими головами на транспарантах с надписью: «Да здравствует взаимное доверие!» На эти три миллиарда можно было осушить все болота Франции и Англии, обеспечить хорошей питьевой водой все города и деревни, оросить все поля, оздоровить почву и человека, засадить деревьями все голые склоны и тем самым предотвратить бедствия от наводнений и разлития рек, развести рыбу во всех прудах, чтобы бедняки могли покупать лососину по одному су за фунт, увеличить число мастерских и школ, разведать повсюду месторождения полезных ископаемых и наладить их добычу, снабдить все сельские общины паровыми лопатами, засеять миллионы гектаров невозделанных земель, превратить сточные канавы в хранилища удобрений, навсегда покончить с неурожаями, накормить все голодные рты, удесятерить производство и потребление товаров, обращение товаров и денег, во сто крат увеличить народное богатство!

Но ведь куда лучше взять — простите, я обмолвился — не взять Севастополь! Куда лучше издержать свои миллиарды на то, чтобы погубить свои армии! Куда лучше истратить их на самоубийство!

Итак, перед лицом трепещущего континента — две армии в предсмертной агонии. Что же тем временем делает «император Наполеон III»? Беру газету, выходящую в его империи (оратор разворачивает газету), и читаю: «Карнавальные увеселения в полном разгаре. Балы и празднества непрерывно следуют друг за другом. Траур, объявленный при дворе по случаю смерти королевы Сардинии, прерван на одни сутки, чтобы бал в Тюильри мог состояться».

Да, наш слух улавливает звуки бальной музыки — то гремит оркестр в павильоне Часов. Да, «Монитер» подробно описывает кадриль, в которой «приняли участие их величества». Да, император танцует, да, сей Наполеон танцует, меж тем как мы напряженно вглядываемся во мрак, меж тем как весь цивилизованный мир, содрогаясь от ужаса, вместе с нами неотрывно смотрит на Севастополь, этот глубокий, как пропасть, колодец, эту бездонную бочку, куда Франция и Англия, две Данаиды с налитыми кровью глазами, мертвенно бледные, истерзанные, без устали кидают свои богатства и своих сынов!

Однако нам сообщают, что в ближайшее время император «отбудет» в Крым. Возможно ли это? Неужели в нем заговорил стыд и его смутила краска негодования на всех лицах? Уже нам изображают его грозящим Севастополю саблею Лоди, обутым в семимильные ваграмские сапоги, одетым в серый походный сюртук, за фалды которого растерянно цепляются Тролон и Барош. Что означает это «герой в поход собрался»? Граждане, я вам напомню нечто из прошлого. В день государственного переворота, ранним утром, господин Бонапарт, узнав, что схватка началась, воскликнул: «Я хочу разделить опасность с моими храбрыми солдатами!» Тут, по-видимому, кто-то из Барошей или Тролонов всполошился. Ничто, однако, не могло его удержать, — он отбыл. Между двумя тройными шеренгами штыков он проехал по Елисейским полям и саду Тюильри. Оттуда он свернул на улицу Эшель; там некогда стоял позорный столб. На улице Эшель он увидел толпу, заметил угрожающие жесты. Какой-то рабочий крикнул ему: «Долой изменника!» Он побледнел, повернул назад и возвратился в Елисейский дворец. Так не будем же волноваться из-за его отбытия. Если он отбудет, дверь Тюильри, как в тот день дверь Елисейского дворца, останется приоткрытой; если он отбудет, то не в траншеи, где люди корчатся в предсмертных судорогах, не на редут, где они гибнут. В первом же орудийном залпе он услышит слова: «Долой изменника!» и повернет назад. Нам нечего беспокоиться. Никогда — ни в Париже, ни в Крыму, ни в истории — Луи Бонапарт не шагнет дальше улицы «позорного столба».

Впрочем, если он уедет, взор истории все равно будет устремлен на Париж. Подождем.

Граждане, я набросал вам картину нынешнего состояния Европы. Теперь я уточню контуры.

Я уже сказал вам, чем была бы Европа республиканская; что такое Европа монархов — вы видите сами, В этой общей картине положение Франции можно определить следующим образом: финансы, приведенные в полное расстройство; будущее, обремененное займами; векселя с подписями: «Второе декабря» и «Луи Бонапарт», которые, несомненно, будут предъявлены ко взысканию; Австрия и Пруссия — враги под маской союзников; тайная, но довольно прозрачная коалиция королей; вновь воскресшие надежды на расчленение Франции; миллион солдат, готовых по первому знаку царя двинуться к Рейну; армия, созданная в Африке, уничтожена. А единственная опора — что? Англия! Это — кораблекрушение.

Таков этот страшный горизонт, по краям которого нам видятся два призрака: призрак армии в Крыму и призрак республики в изгнании.

Увы! У одного из этих призраков кровоточит рана, нанесенная другим, — и он прощает ему.

Да, я подчеркиваю: положение так мрачно, что объятый ужасом парламент назначил расследование; и тем, кто не верит в будущее народов, кажется: Франция погибнет, Англия не устоит.

Подведем итоги.

Всюду — глубокая ночь. Во Франции нет больше ни парламентской трибуны, ни печати, ни свободного слова. Россия душит Польшу, Австрия душит Венгрию, Милан и Венецию, Фердинанд душит Неаполь, папа — Рим, Бонапарт — Париж. В этом застенке под покровом темноты творятся гнуснейшие преступления: всюду — незаконные поборы, грабежи, разбои, высылки, расстрелы, виселицы; в Крыму — страшная война; на умерщвленных народах — трупы армий; Европа — притон, где режут людей.

Настоящее бросает трагический отблеск на будущее. Осады, пылающие города, бомбардировки, голод, чума, разорение. «Спасайся, кто может!» — вопят люди эгоистичные и своекорыстные. Вспышки возмущения среди солдат, предшествующие пробуждению граждан. Повторяю — положение ужасающее. Ищите выход из него! Взять Севастополь — значит продлить войну до бесконечности; не взять его — значит претерпеть непоправимое унижение. До сих пор губили себя во имя славы; теперь губят себя во имя позора.

А во что превратятся под пятой взбешенных своим поражением тиранов те, кто выживет? Они прольют все свои слезы — до последней, отдадут все свое состояние — до последнего гроша, принесут в жертву всех своих сыновей — до последнего. Мы находимся в Англии, — кто нас окружает? Всюду женщины в трауре — матери, сестры, сироты, вдовы. Верните же им тех, кого они оплакивают! Вся Англия окутана черным флером. Франция, та в двойном трауре — по своим погибшим сынам и, что еще ужаснее, по своей погибшей чести; гекатомба в Балаклаве — и бал в Тюильри.

Изгнанники, у этого положения есть имя — все то же: «Общество спасено». Не забудем того, о чем нам напоминает это имя, и обратимся к первопричине. Да, это положение целиком вытекает из «великого акта», совершенного в декабре. Оно — плод клятвопреступления, содеянного второго числа, и резни, учиненной четвертого. Уж о нем никак нельзя сказать, что оно без роду, без племени. У него есть мать — измена, и отец — разгром. Вспомните эти два события, которые сейчас соприкасаются, как два перста на длани божественного правосудия: западню 1851 года и бедствие 1855 года, парижскую катастрофу и катастрофу европейскую. Господин Бонапарт начал с первой — и докатился до второй.

Я знаю — мне это твердят, я знаю — господин Бонапарт заявляет мне это и сам и через свои газеты: «Вы только и говорите, что о Втором декабря. Вы всё еще повторяете одно и то же». На это я отвечаю: «Вы всё еще здесь!»