не решался. И побаивался, если честно: кто знает, чего могло там скопиться?
— Как дела сегодня? — спросил он. — «Что у нас плохого?»
— Сегодня — замечательно, — похвалилась женщина без видимой радости. — Марк даже не возникал. Заработался отче наш, слава Всевышнему!
— А на службе как? — продолжал допытываться Вадим. — У многих ты сидела на коленях?
Не ответив, Алиса забралась с ногами на диван — как и обычно, не сбрасывая туфелек. Порнофильмов, что ли, пересмотрела? Там даже ванны принимают в обуви, будто самое непристойное, что у человека имеется, — его ступни.
Рассеянно женщина подняла со стола оставленную Тимом дискетку, повертела в руках. Только сейчас Вадим заметил, что к золотым колечкам, продетым через ее соски и пупочную складку, добавились еще два, подвешенные совсем уж в непотребном месте. А он удивлялся, откуда в перезвоне, сопровождавшем каждый Алисин шаг, возникли новые тона!..
— Тошно мне, — сообщила гостья со вздохом. — Может, съела чего? Ты поройся в пакете — к чаю и вообще.
— Скандалов недобрала, — предположил Вадим. — Наверно, за этим и снизошла?
— С тебя-то здесь какой прок? — фыркнула Алиса. — Еще меньше, чем в постели. Лось, называется!
— Тогда зачем?
— Как всегда: за массажем и помывкой. Или свой ненаглядный чан ты для соплячек бережешь?
— Для одной, — уточнил Вадим. — Но эту теперь есть кому ублажать. И уж у нее проблем с водой не бывает.
— Да? — вскинула бровь женщина. — Кажется, тебя бортанули наконец? Это радует.
Впрочем, она и сама в это не верила. Смотавшись на кухню, Вадим поставил перед гостьей дымящуюся пиалу — с тем же ароматным колдовским чаем, заваренным загодя. Потом принялся раскладывать по тарелкам дань самой Алисы, уже становившуюся ежевечерней.
И тут по потолку гулко протопали, словно бы пробежала лошадь, — так, что задребезжали стекла в окне и качнулась люстра.
— Господи, что это? — вздрогнула Алиса.
— Так мы живем: друг у друга на головах, — усмехнулся Вадим. — И едва не пихаемся локтями во сне, ибо кровати стоят вплотную, разделенные хилой перегородкой, — и кто знает, кто лежит рядом?
— Ах ты, кобель!..
— А когда из-за стены доносятся ахи да стоны — это ж песня! Кто на сытом Западе такое помнит?
— То ли еще будет, когда переселят в людятник! — пригрозила она. — Допрыгаешься ты.
— Это называется социальное расслоение. Кому-то становится лучше, но большинству — хуже. И если бы воздавалось по заслугам!..
— Вадичек, я тебе нравлюсь? — сменила Алиса тему.
— Сегодня меньше, чем вчера. Опять прибавила кило.
— Это называется целлюлит.
— Расскажи тому, кто тебя не знает! Если б ты вкалывала в полную силу да ограничивала себя хоть в чем…
— Может, хватит болтать?
— А?
— Займись наконец делом.
— Как скажешь.
Пододвинув столик к диванному изголовью, Вадим уложил женщину на спину, а сам присел у нее в ногах, все-таки решившись Алису разуть — она не возражала. Потом принялся ее разминать, как и обычно, начав с дальних подступов.
— Осторожней! — с внезапным раздражением прикрикнула она, а когда Вадим отдернул руки, добавила мягче: — Больно же, дурачок!
Он и сам ощутил, как по пальцам хлестнуло разрядами. Ни фига себе! Такого перепада меж ними еще не случалось.
— Ты где была сегодня? — спросил Вадим, настораживаясь. — В какую грязь опять влетела?
— Что ты выдумал!..
— Хватит, Алиса, шутки кончились! Думаешь, я смогу вечно удерживать тебя на краю? Если сама себя не бережешь…
— О чем ты, Вадичек?
— О том, что с каждым днем ты уходишь все дальше. Сколько сил я ни трачу на тебя, они проваливаются точно в прорву, ибо кто-то, на стороне, забирает у тебя еще больше. Бог мой, Алиска, ведь ты закрылась от меня наглухо!
— Разве? — со странной улыбкой спросила она и слегка раздвинула колени: — А так?
— А так еще больше, — ответил Вадим. — Ты старательно демонстрируешь открытость, но лишь играешь ее, как одну из Студийных ролей.
— Вот как? — Улыбка застыла на ее лице, как приклеенная, — впрочем, при такой практике это не требовало от Алисы усилий. — А зачем? По-твоему, я заряжаюсь у тебя жизне-силой, как прочие твои «дружки»? — Она пожала плечами. — Если и так — подумаешь! Одним нахлебником больше.
— Да мне не жаль — упейтесь. Но ведь ты берешь не только энергию?
— Не только? — эхом отозвалась Алиса, наконец перестав улыбаться.
— Ну да, я только сейчас сообразил. После тебя мне каждый раз делалось легче — не то что после других. Потому, наверно, и зачастил к тебе.
— Эгоист!
— Все — эгоисты, — согласился он. — Не все признаются. Но странно, правда? Если б ты забирала жизне-силу, мне становилось бы хуже, потому что мысле-облако лишалось бы последних покровов. Но ведь ты не обычный энерго-вампир.
— Кто же тогда?
— Ты забираешь у меня Хаос, — сказал Вадим. — Разряжаешь мое облако. Оттого оно и ноет меньше, что теряет чуткость: падает разница между ним и средой… Зачем тебе, Лисонька, — что ли, по служебным надобностям? Но ведь на Студии вы рождаете только мертвых!
— «Зачем нам, поручик, чужая земля»?
— Именно. Вы умеете только копировать — и то по верхам.
— Потому что свою уделали, — ответила женщина, словно бы себе. — Очередь за чужой.
— Черт возьми, Алиса! — воскликнул Вадим. — Ты хоть понимаешь, что значит отнимать Хаос? Бог с ней, с жизне-силой, — если ее не станет, умрет только тело. А душа просто покинет сей мир, продолжив скитания в иных сферах. Но без Хаоса гибнет именно душа — при живом теле, представляешь?
— Разве Хаос не ведет к разрушению?
— Переизбыток — да, прямая дорога к безумию. Необходимо равновесие.
— Так, может, я просто снимала излишки?
— Я что, похож на психа? — осведомился Вадим. — Сама ж говорила: «тяжело здоровый человек». Да меня б хватило еще на столько, я тут такого бы насозидал!.. Алиска, — вдруг спросил он, — ты не подосланная?
— Все же ты псих, — вздохнула она, — хотя и «тяжело здоровый». Мания величия, да? Или преследования? Да кому ты сдался вообще, кроме меня и той соплячки!
— У меня не может быть мании, — возразил Вадим. — Распад личности — куда ни шло. Просто я логичен. Раз каждый вечер ты черпала из моего источника, то давно бы переполнилась, если б не растрачивала Хаос на творчество (это в Студии-то?) либо не делилась награбленным.
— Опять умствуешь? — спросила Алиса. — Гимнастика ума, да? — И погрозила пальцем: — Смотри, гимнаст, не заиграйся. Один такой уже висит — на кресте. Я-то тебя знаю, но ведь кто-нибудь может всерьез отнестись.
