— Топить поблизости негде, — задумчиво молвил Вадим. — Значит, придется ломать позвоночник. Или тетивой задушите?
Бату зычно расхохотался.
— Это большая честь, — пояснил он. — Ты умрешь как монгол.
— Скажи еще: «почетная обязанность», — хмыкнул Вадим. — Знаешь, я буду возражать.
— Никому не нравится, — подтвердил хан. — Забыли люди честь.
— Люди не любят жестокости, — возразил Вадим. — Прошли те времена, когда она была на пользу. Древние монголы холмы складывали из голов, города вырезали вчистую — и где они теперь, кто их всерьез принимает? Ты оскорбишь их память, если не сделаешь выводов из ошибок. Как утверждают умные люди, на мечах долго не усидишь.
— А мои вьетнамцы говорят: «один червяк весь суп изгадит», — возразил Бату. — Одного раздавишь — другим наука.
— Еще китайцев вспомни! — хмыкнул Вадим. — И много они добились этой «народной мудростью», если миллионами сбегают куда подальше?
— Отсюда бежать некуда.
— Отсюда наверно, зато от тебя — есть. К тому же Брону, например, или в Крепость. Там места хватит, уж я знаю!
— В Крепость? — удивился Бату. — Дураки они, что ли?
— Если попробуешь затянуть гайки туже, чем в Крепости, какой прок будет в здешней «воле»? Вдобавок там — гарантированный минимум, а что можешь гарантировать ты?
Каган забрал у наложницы полотенце, небрежно стер жир с рук и лица, не глядя бросил ей на колени. Спросил:
— По-твоему, я слишком крут?
— Надо у подданных спросить.
— Чингиз сказал: великий должен стать ужасным, чтоб его почитали.
— По-моему, это был Ницше, — поправил Вадим. — Только у него говорилось про ужасную маску на лике величия, помогающую запасть в души.
— Все равно хорошо, — хохотнул Бату, хлопая себя по ляжкам.
— Есть величие ума, души, духа, — перечислил Вадим. — Не помню ни одного грозного правителя, который одновременно был и великим — хотя бы в чем-то из трех. Возвеличивали, правда, многих — со страху, из хитрости либо раболепия. Либо примеряя себя на ту же роль.
— Есть величие цели, — важно сказал каган. — И Небеса, которые избирают на земле любимцев. Когда великая цель подкрепляет вождя, он сам делается великим.
— Знаешь, что такое фанатизм? Был такой «Великий» фанатик — Петр, который пытался выстроить государство как памятник себе. За образец взял Запад, но не понял ни мотивов, ни тенденций, — только и хватило ума, чтобы копировать мишуру. А вот энергии оказалось в избытке. И уж столько на Руси лбов порасшибал, молясь чужому богу, — до сих пор аукается.
— Зато как его помнят!
— Как и Тангиза, Иоанна, Наполеона, нашего Кобу, — подтвердил Вадим, — хотя каждый из них купался в крови. Холопам свойственно обожествлять палачей, иначе придется признать, что сами они не вполне люди. Впечатавшийся в гены страх трансформируется в поклонение — вполне холуйское качество. Однако времена холопов отходят в прошлое, и Адольфа, к примеру, уже редко поминают добром. Через поколение-другое, бог даст, всех тиранов станут почитать редкими мерзавцами, какими они и были. Или ничтожествами, волею судеб заполучившими «драконью» власть и наплодившими драконовские же порядки. Такой славы тебе недостает?
— Хочешь обидеть меня, гость? — свирепо осклабился хан.
— Даже не думал. Обижаются слабые, а тебя я слабым не считаю. Ты сильный, Бату, и умный, потому должен судить здраво — не как твои простодушные задиры-нукеры. И с Броном у тебя больше общего, чем с любым из ордынцев, — иначе как смогли вы ужиться в такой тесноте?
Взмахом широкой ладони хозяин отослал прочь наложниц — с их танцами, улыбками, заботой. Они упорхнули легкой стайкой, мелькая розовыми пятками. Следом убрались опахальщики, прихватив блюдо с чебуреками. Затем стихла музыка — как хорошо!
— Я сильный, а ты — кто? — набычась спросил Бату. — Пришел ко мне и учишь! Считаешь себя сильней?
— У каждого свое понимание силы, — сказал Вадим. — Есть сила сильных, когда гордятся собой; а есть сила слабых, когда можно гордиться лишь стаей. И будь ты последней тварью, зато колхозом можешь смешать с грязью любого батыра. Почему, по-твоему, «державу» славят не одни надзиратели, но и поднадзорные? И отчего по Империи тоскуют столь многие? Они согласны остаться рабами, лишь бы другим было еще хуже. Лишь бы весь мир боялся Империи — а значит, немножко и их. Какая сила нужна тебе?
— Обе, — сказал Бату. — Если я сумею сбить шавок в стаю, чтобы затравить ими тигра, — значит, я сильней любого зверя!
— Как вожак. Но не как багатур. И господином сможешь оставаться, пока не столкнешься со стаей посильней. Тогда и тебе предложат выбор: покориться или умереть. А Шершни сильнее Орды. Если твоей силы не хватит это признать, скоро проиграешь все: власть, гордость, свободу. И тогда тебе укажут место в пирамиде. Разве не лучше остаться равным среди первых?
— Вступив в союз с Росью?
— И с иудеями, — добавил Вадим. — И с сутенерами, как ни тошно.
— А почему не с Шершнями?
— Потому что те не признают других конструкций, кроме пирамиды, и только ты разделаешься со всеми, как Шершни примутся за тебя. До той поры можешь тешить себя иллюзиями, надеясь на чудо, на избранность, на помощь Небес, — а Шершни еще и подпоют, гладя по шерстке. Только не забывай: верить в желаемое — удел слабых!
— Я верю в нашу избранность, — упрямо сказал Бату. — Верю, что мы, ордынцы, будем править!
— И сможешь это обосновать?
— Обосновать — веру? — Хозяин осклабился, демонстрируя «волчьи» зубы. — Людям не понять божий промысел. И если Небеса ставят нас выше…
— Мания величия — оборотная сторона комплекса неполноценности, — назидательно молвил Вадим. — Иногда этим болеют целые народы. И кончается обычно крахом.
— А знаешь, что делают с предсказателями худого? — пригрозил Бату. — Как с «черным вестником»!
— Хорошо, — сказал Вадим, — ты многим доверяешь вокруг себя?
— Многим, — кивнул хан. — Кому больше, кому меньше. Совсем — никому.
— А если кто из ближних захочет тебя сковырнуть?
— Таковы правила, — пожал Бату плечами. — Я сам играю в те же игры. Побеждает сильнейший, а коварство — тоже сила. Если у него хватит ума не попасться, я даже не стану казнить. Скучно жить, когда вокруг слабые.
— Зато спокойней — с возрастом начинаешь это ценить. Вспомни Кобу: он запугал вокруг себя всех!
— А поклонялись ему лишь палачи, — равнодушно добавил Бату. — Он был труслив и ничтожен, но умел притворяться «Великим и Ужасным». И начхать ему было на всех, включая близких.
— А тебе — нет? — ухватился Вадим. — Тоже хочешь воздвигнуть себе памятник-державу? — Он улыбнулся с сожалением. — А если тебя захотят сбросить, чтоб подчинить Орду другой стае, — тогда как?
— Это — измена. Карается смертью.
— А если измена станет проникать в твоих соплеменников, как болезнь, заражая вокруг всех, — если в конце концов ты останешься один? Разве тебе не нашептывают уже, что надо сильней затягивать гайки, иначе юрта расшатается? Что твои темники должны целовать шины твоего колесника, а остальным довольно и пыли у твоих ног. Что самое прочное из строений — пирамида, и потому подданных следует
