регулярностью в разные периоды своей жизни. Но я не хотел, чтобы она тоже жила с этим. Она не должна чувствовать себя виноватой за то, что она — это она.
— Лида, — серьезно начал я, — я сам поищу тебе другую школу и уговорю маму, но ты должна понять одну вещь. И пообещать мне кое-что. Никогда, слышишь, никогда? Ты не должна хотеть стать другим человеком. Ты — это ты и быть собой, это прекрасно, запомни это. Никакая Света-Маша-Глаша или кто бы то ни было, не может с тобой сравниться. Ты лучше их всех, ты уникальна и удивительна. Однажды ты поймешь это.
И зачем я все это ей говорю? Едва ли она сможет понять это, она еще слишком мала. Но как иначе я могу помешать ей повторить мои ошибки? Как иначе я могу спасти ее? От неизбежного. От неисправимого.
Что будет с ней потом, если уже сейчас, когда она еще совсем ребенок, она уже стала жертвой людского непонимания? Что будет, когда ее Петрову и Сидорову исполнится лет пятнадцать или шестнадцать? Мне страшно думать об этом.
Они уничтожат ее, растопчут, если она не будет такой же, как они, или… если не научится им противостоять. Я не всегда смогу быть рядом с ней. Я не смогу защитить ее. Однажды ее сверстники станут здоровенными абмалами, которых уже не напугаешь местью старшего брата. Их ничем не напугаешь.
— Хорошо… — заторможено пробормотала Лида, сделав вид, что она все поняла и ей не нужно повторять дважды. Хорошая, послушная девочка. Я улыбнулся ей, старательно скрывая гримасу отчаяния, исказившую мое лицо от понимания того, что я ничего не смогу сделать.
Я ничего не смогу сделать.
Я не смогу ее спасти. Это дураку понятно.
И я не смог.
Февраль встречал нас аскетическим холодом. На улицах стоял невозможный гололед, прогулки по которому угрожали жизни. Мороз плел на стеклах узоры и они запотевали, потому что в комнате было тепло. Топили хорошо, но меня это не спасало, я все равно старался держаться поближе к батарее.
От холода меняются запахи, меняются еще и голоса, поэтому я не узнавал свой собственный.
— Пожалуйста, присядь, — сказал я.
Мама с готовностью кивнула и опустилась на диван. Я продолжал стоять у окна, не взирая на сквозняки, из-за которых у меня коченели пальцы.
В отражении я следил, как она расправляет изящной рукой свои длинные и до сих пор сильные светлые волосы. Из-за седины их цвет стал более холодным, пепельным, как у снежной королевы. Если бы я не помнил тепла ее рук, я был бы уверен, что она самая настоящая снежная королева. Ее сердце напоминало осколок сияющего льда, в лучах света которого все бриллианты мира казались бесполезными камушками. Не знаю, любила ли она кого-нибудь раньше, но на моей памяти она всегда оставалась беспристрастной. Порой я винил себя в этом, потому что вся ее любовь, нежность и теплота принадлежали мне.
Она и сейчас любила меня также сильно, но не подавала и вида, не способная принять тот факт, что я уже не ребенок.
— Что-то случилось? — спросила женщина, склонив голову на бок. Со временем ее красота стала только утонченнее и изящнее, как у античной статуи. Красота эта сквозила через каждое ее движение, через каждый легкий поворот головы, каждый взгляд.
Порой мне нравилось просто наблюдать за ней.
— Нет-нет… — я покачал головой.
— С Лидой все хорошо? — недоверчиво уточнила она.
— Да, все хорошо, — подтвердил я, — но мне нужно очень серьезно поговорить с тобой.
Мама напряглась и нахмурилась. Все это настораживало ее, было заметно, что мысленно она торопит меня и просит побыстрее приступить к делу.
— Я никогда ни о чем не просил тебя, — неуверенно начал я и собственный голос показался мне чужим, каким-то смешным, слабым и совсем мальчишеским, — но сейчас я вынужден. Никто, кроме тебя не сможет мне помочь…
Она напряженно молчала. Я не выдержал, опустился перед ней на колени и схватил ее мягкие руки, покрытые тонкой сеточкой морщин.
— Мама, подари мне новую жизнь.
Эти слова прозвучали глупо, нелепо, гротескно, безумно, но она догадалась, о чем я говорю. Она всегда меня понимала.
— Только ты можешь это сделать, — продолжал я, — ты должна будешь сказать всем, что я мертв, устроить похороны с пустым гробом. Я дам тебе денег на это, свидетельство о смерти и заключение экспертизы я достану… — все это время она слушала меня очень внимательно.
— Ты с ума сошел? — оборвала она. Это означало «нет», хотя глаза ее говорили «да» и были полны понимания.
Ветер выл за окном, путая мои мысли. Заледенелые ветви дерева клонились к земле, тихонько перезваниваясь между собой, словно маленькие серебряные колокольчики. Весь мир как будто замер в предчувствии чего-то важного, особенного.
Что же будет, если она не согласиться? Что же будет! — оторопело думал я. В эту минуту я очень сильно сожалел о том, что отец воспитал меня атеистом. Мне бы хотелось поверить в кого-нибудь, кто бы мог услышать мои мольбы и сжалиться. Но некого, некого мне было звать на помощь. Я был убежден — мы одиноки и беспомощны в этом мире. Мы сами творим собственную судьбу, я научился этому у мамы. Она демонстрировала мне то, как человек должен сражаться за то, во что он верит. Она научила меня не бояться никаких преград на своем пути. И я не боялся. Сейчас мне было совсем не страшно.
— Откуда ты возьмешь деньги? — спросила она зачем-то. Это означало «да, я согласна».
Она не могла отказать, в этом было все дело. Она показала мне живой пример отчаянной, жертвенной любви, которая не останавливается ни перед чем.
Я промолчал, мне не очень то хотелось говорить ей правду.
Я чувствовал себя неблагодарной сволочью, не способной отплатить ей за все, что она сделала для меня и еще готова была сделать.
— И ради чего все это?
Я опустил голову, засмущался, как мальчишка. Мне неловко было признаваться.
— Ради женщины.
Мама улыбнулась и погладила меня по волосам, как когда-то в детстве с грустной нежностью. Ей не нужно было объяснять, что я не уйду отсюда, не добившись своего. Она сама воспитала меня таким, о чем, пожалуй, сейчас пожалела. Впрочем… Может быть она гордилась мной? Ну хоть немного? Я никогда не подавал ей поводов для гордости, ничего не добился в жизни, никем не стал, но этот поступок мне казался достойным уважения.
Ведь она поступала точно также когда-то. Шла на пролом, жертвовала тем, что у нее было, приносила людские жертвы, ступала по костям и углям. Ради меня. Ничего она не желала так отчаянно и страстно, кроме моего счастья.
— Ты будешь единственным человеком, кто будет знать о том, что я жив, — тихо заговорил я, словно оправдываясь, — у меня будет другое имя. Другой паспорт. И, следовательно, другая жизнь…
— А Лида?
Зачем она спросила про нее, зачем! Она сама вынудила меня солгать. Я ведь не хотел этого!
— Нет.
Мама покивала головой с понимающим видом, встала и отошла к окну. Тусклый свет с улицы очертил контуры ее силуэта. Только волосы серебрились, как снег.
Моя снежная королева с теплым сердцем.
— И как же теперь мне называть тебя? — в ее голосе звучала ирония, оттененная нотками печали. Она приняла все, как должное. Она не собиралась меня отговаривать или останавливать. Все уже было решено. После некоторой паузы она уточнила зачем-то. — Как твое новое имя?
— Богдан.
