находятся всего лишь потрёпанные в двухмесячных непрерывных боях остатки кавалерийского полка.
Через полчаса появилась «рама», немецкий самолет-разведчик. А вслед за ним не заставили себя ждать особенно «любимые» «лаптежники» — «Юнкерсы-87».
Вот когда пришлось, и уж в который раз, мягко выражаясь, пожалеть о том, где же наши краснозвездные соколы…-
Если не брать во внимание карабины и автоматы, то мы против этих пикировщиков были безоружны. Вспоминать страшно, не то чтобы объяснить, как удалось остаться живым в том аду! Слова «отход», «отступление», пожалуй, не совсем точно определили бы характер «действий» полка. Скорее всего, это было похоже на метание раненого животного под непрерывным огнем окруживших его охотников. Мало сказать, что «Юнкерсы» свирепствовали. Они просто издевались, гоняясь над лощиной чуть не за каждым всадником.
Никогда не забуду стремительно падавший в пике на меня самолет и вспыхивающие точки стволов строчащих пулеметов, а через мгновение рядом — строчки взвихренного, вспоротого снега и земли и противное чваканье пуль, а над всем этим взвывающий рев выходящего из пике «Юнкерса».
Остатки эскадронов, смешавшись, пытались вырваться из-под огня по лесистой лощине, идущей к Донцу…
Что же произошло в феврале на Харьковском направлении нашего фронта? В результате развития Ос-трогожско-Россошанской операции еще в январе началось освобождение Харьковской области и 16 февраля Харьков был освобожден. Но в конце февраля противник перегруппировал свои силы и перебросил из Франции танковый корпус СС в составе трех отборных дивизий: «Адольф Гитлер», «Рейх» и «Мертвая голова». Этим силам удалось затормозить наступление наших войск, и только нашему корпусу удалось продвинуться южнее Харькова и создать угрозу обхода группировки противника. Но сил казаков было явно недостаточно для этого, тем более что кавалеристам пришлось действовать против танкового корпуса СС. Для контрнаступления южнее Харькова противник сосредоточил около 800 танков, 3 пехотные дивизии и не менее 750 самолетов. Это давало противнику превосходство в людях в 2 раза, в артиллерии чуть не в 3 раза, в танках в 11 раз! Против 150 самолетов Воронежского фронта, половину которых составляли У-2, противник бросил 750! Кроме того, во многих наших танковых корпусах оставалось всего по 8—15 исправных танков, в мотострелковых батальонах — по 16–20 человек… Из-за разрушенных аэродромов в прифронтовой полосе негде было сосредоточить авиацию, а с более дальних истребители не могли прикрывать наши части.
4 марта противник перешел в наступление. К исходу 10 марта ему удалось выйти на северную окраину Харькова…
Вот так кратко характеризовалась обстановка, в которой я вернулся в свой родной полк. А что же было в мое отсутствие? Кто же мог рассказать лучше человека, с которым я сдружился вскоре после возвращения в полк? Это был фельдшер нашей санчасти Ефим Аронов. Мы познакомились тогда, в марте 1943-го, и разве могли предположить, как судьбы, и его и моя, свяжут нас на долгие, долгие годы. И не только нас, но и наши семьи.
(Воспоминания Ефима Аронова были мною записаны на диктофон где-то в середине 60-х годов.)
«— Ефимушка, расскажи, как в Валуйках, что после Валуек было?
— Ну вот, во второй половине дня город был уже полностью очищен от противника. Дивизия заняла круговую оборону. Сам понимаешь, ведь мы были в глубоком тылу у немцев. До линии фронта там, у Россоши, чуть не сотня километров. В Валуйках мы были два или три дня, точно не помню, потом перебрались в одно из близлежащих сел, кажется Насоново. Там мне приказали развернуть санчасть.
Узнали, что к Валуйкам отступали дивизии итальянского экспедиционного корпуса. И ты знаешь, ирония судьбы, им командовал маршал по фамилии Гарибальди. Остатки его корпуса шли сдаваться в плен. Представляешь, тысячи солдат и офицеров идут сдаваться в плен! А куда их девать? Хотя это не моя забота, но знаю, командованию пришлось изрядно поломать голову. Решили размещать по сохранившимся домам. На улице-то не оставишь, январь ведь. А мне приказали медицинскую помощь оказывать.
Вышел я как-то из хаты, смотрю, а к селу движется громадная толпа — войско не войско, сразу не поймешь, по форме не узнаешь, одеты люди были кое-как, кто в чем. Итальянцы-то к таким морозам не очень привыкли. Впереди той кавалькады на саночках, запряжённых — белым мулом, сидел какой-то высокий чин.
Я оглянулся, смотрю, рядом из соседней хаты выходит наш командир взвода связи Боря Поляков. Я кивнул ему:
«Пошли!» Мы подбежали к санкам и кричим по-немецки: «Руки вверх!» Сидевший поднял руки. Вижу, у него обморожено лицо. Спрашиваю его: «Ваше звание?» Отвечает: «Генерал». На вид ему лет пятьдесят, волосы седые. Велел ему слезть с саночек и идти за нами в хату. Вошел он, сел на лавку и как-то сразу сник. Спрашиваю: «Кто вы, генерал?» Отвечает: «Командир альпийской дивизии Рекано Умберто» — и стал отстегивать саблю от портупеи. Пистолета при нем не было, только на груди болтался бинокль. «Господа, у меня к вам просьба, окажите помощь моим несчастным солдатам, они все обморожены и голодны…»
Ты знаешь, тут я вскипел: «А зачем вы пришли в Россию, в наши леса и степи, из вашей солнечной Италии, кто вас сюда звал?» А потом подумал, ну что буду его об этом спрашивать…
Наш парикмахер побрил его, мы накормили из трофейных запасов. Генерал чуть пригубил вино, закусил, осторожно взяв на ложку итальянские макароны, но в это время в хату вбежал ординарец Шаповалова. «У вас генерал? Майор приказал его немедленно доставить к нему!»
И он грубо схватил генерала за плечи. Мне пришлось одернуть ретивого казачка, но приказ есть приказ. Да и что дальше-то нам было делать с этим пленным?
— Слушай, я вот чего не понимаю: вы медики, вы что, разведка или контрразведка? Зачем вообще вы этого генерала к сеТбе затащили?
— А ты знаешь, просто было интересно вот так, по-человечески с ним поговорить. Ведь генерал, командир дивизии, мы же впервые живого итальянского генерала рядом с собой видели… Потом мне рассказывали, что этот «наш» генерал был не единственным, еще были. Их всех отправили на самолете в Москву.
— А что же с остальными пленными делали?
— Как и сказал генерал, обмороженных и раненых было столько, что оказать всем помощь в нашей санчасти мы не могли. Я подумал, быть может, среди этих пленных есть врачи? Пошел искать, двух нашел, привел в санчасть. С большим усердием они за дело взялись. Но не прошло и часа, как в хату влетел один тип, которого вместо тебя из дивизии прислали…
— Я уже с ним познакомился, что-то, прямо скажу, он мне не понравился, уж больно зазнается. Посмотрим, что дальше будет. Съезжу в дивизию, поговорю с начальством.
— Так вот этот тип влетел в хату и как заорет: «Что вы тут развели? Кто позволил пленных в санчасть брать? Да я вас за это… С фашистами снюхались?!» Я тут не сдержался и послал его… До этого мы с ним не встречались, знал я только, что прислали кого-то вместо тебя. Тогда я и узнал, что ты ранен. Но где ты — ничего не знал.
— Меня Николай Горбунов на своей спине притащил в Рождествено, а оттуда прямо в Россошь.
— А мы через день дальше тронулись, к Красному Лиману, к Водолаге, по направлению к Полтаве. Шли опять с боями по ночам, а бои-то особенные, как ты понимаешь, линии-то фронта никакой нет, не поймешь, где наши, где противник. Особенно на ночных маршах. Всякое бывало. В нашем хозвзводе саней шесть поотстали один раз ночью и оторвались от полка. Ехели-ехали и свернули на какую-то дорогу. На передних санях ездовой, такой представительный пожилой казак, задремал, видать, дядька, вот и не заметил, как отстал. Скрутил свою любимую самокруточку и стал кресалом огонек высекать, а фитилек то ли отсырел, то ли еще что, никак не получается. Загрустил казак, а сзади все некурящие, это он точно знал. Стеганул своих серых вдоль спины, и пошли они крупной рысью. Вскоре впереди замаячили парные сани. Попридержал казак своих серых, соскочил с саней и бегом вперед, догнать.
Догнал и кричит: «Слышь, браток, дай огоньку-то, курить хочу, аж ухи пухнуть!» А ездовой на тех санях поворачивается, да как завопит по- немецки: «Казакен! Русиш!» Нахлестал своих короткохвостых и галопом вперед, а наш казак опешил, бегом назад, вопит в голос: «Немцы!»
Остановилась шестисанная кавалькада, развернулись и галопом обратно, нужную дорогу искать. И все то было по-мирному, без стрельбы.
— Ну и нашли дорогу- то?
— Нашли. Казак тот, понятно, помалкивал, об этом мне другие рассказали, а я вот и тебе этого не рассказывал…
— Ну а дальше что?
— Ты хочешь, чтобы я все помнил? За каждый день доложил? Скажу одно: воевали неплохо, народу только погибло много, а ребята-то все были молодые, хорошие… Вот расскажу тебе еще о Мерефе.
— Мерефа? Так вы и там дрались? А я через нее проезжал, когда вас догонял, и там, и в Новой Мерефе все же уничтожено…
— Да, дорогой мой, бои там жаркие были. Сколько там наших полегло… После Мерефы майора Шаповалова отстранили от командования полком и отдали под суд (именно за слабое руководство и допущенные большие потери, а не за что-либо иное был наказан комполка. —
