трогают — вот и ладно.
Настоящий урок смирения Тиру преподали не Мечники, а собственный император. После того как на фронт отправились на новых машинах «Дрозды», старогвардейцев отозвали в столицу. Дали целый месяц отпуска. И Тиру за этот месяц велено было найти себе женщину.
Любую!
Впрочем, желательно из рыцарского сословия.
Это условие было необязательным. Обязательным было наличие женщины.
Женщина требовалась для того, чтобы положить конец слухам, порочащим императора и его невесту. А слухи расползлись после того, как Хильда лично явилась на летное поле с подарком для Тира фон Рауба.
Процесс был неизбежным, неостановимым и, между прочим, необратимым. Наличие или отсутствие у вышеупомянутого фон Рауба хоть десятка любовниц ничего бы уже не изменило.
Все это было очень… нехорошо. И Тир малость запаниковал, когда, услышав от Эрика приказ, понял, что его запасы тактичности, деликатности и лживости то ли улетучились, то ли заперты на замок, а ключ куда-то потерялся.
— Вы думаете, если у меня будет женщина, Хильда потеряет ко мне интерес? — спросил он, тщетно пытаясь наскрести по сусекам хоть сколько-нибудь вежливости.
Не получалось.
— Я думаю, легат, что то, что я думаю, вас не касается, — спокойно и холодно сообщил Эрик. — Вы слышали приказ? У вас есть месяц на его выполнение.
— Так точно, ваше величество.
Тир прекратил бесплодные поиски. Все, что мог сказать неправильного, он уже сказал. Теперь оставалось найти для себя лживое, но хоть сколько-нибудь приемлемое объяснение нелепого приказа. Не можешь обмануть хозяина, обмани хотя бы себя. Иначе жизнь сильно усложнится.
Казимир вон выкрутился. Сообразил, что к нему, стоило лишь принять истинный облик — вроде так он это называет? — явились настоящие Мечники. Аж двое сразу. А к Суслику — каким бы он ни был демоном, каким бы он ни был Черным — Мечники интереса ни разу не проявили. Значит, что? Значит, Казимир круче, страшнее и опаснее.
На глазах человек приободрился. Самооценка повысилась — аж зашкалило. Странный он себе, конечно, объект для соперничества выбрал, потому что Тир давным-давно признал, что с князем Мелецким ему не тягаться, но, как бы там ни было, это работает, а больше ничего и не надо.
Придумывать ничего не пришлось. Хильда избавила от необходимости врать самому себе и вообще — от необходимости врать.
Хильда была подавлена и одновременно рассержена. Ей было грустно.
И, сама того не замечая, она попыталась возвести между ними стенку.
Тир не собирался позволять ей делать это. Никому не стало бы лучше, отдались они друг от друга, никому — даже Эрику. И даже ради Эрика Тир не собирался отказывать себе в близости с единственной женщиной, которая ему нравилась.
По крайней мере до тех пор, пока не получит соответствующего приказа.
— Я сказала, что не выйду за него. — Голос Хильды был ровным и спокойным, но со звенящим отзвуком стали. Выбирая между холодом металла и истерикой, Хильда выбрала металл. — Я не могу выйти за него замуж. Единственный человек, которого я люблю, и — вот так. Но знаешь что, только попробуй сказать, что это нелепо, я тогда… не знаю. Плакать буду.
— Плачь, — разрешил Тир, — я лучший в мире утешитель плачущих женщин. А почему не выйдешь?
— Эрик — язычник.
— Ради тебя он примет христианство. Это же обычная практика.
— Вот именно, — сказала Хильда. — Демон ты несчастный, тебе только на руку, чтобы это было обычной практикой, ну так не дождешься. Церковь не возражает, церковь никогда не возражает против того, чтобы языческие правители принимали христианскую веру. Важен первый шаг, а там уж будет проще, язычество в душе постепенно заглохнет, а христианство — цепкая лоза — зацветет и даст плоды. А я думаю, им наплевать. Нашим священникам. Им все равно, будет Эрик верить или не будет. Став христианином, он подаст пример всей правящей знати, а еще он начнет покровительствовать церкви и, может быть, станет бороться с язычеством. Только это все будет не по-настоящему, он же не верит и не поверит, а им нет до этого дела. А мне — есть. Знаешь, что это будет, если Эрик примет христианство?
— Жертва Дэйлэ?[2]
— Ну конечно, у кого я спрашиваю! — Хильда сердито отвернулась, вскинув голову. — Не удивлюсь, если ты на короткой ноге со всеми этими… богами. Отказаться от своей веры ради любви — значит, принести ей в жертву душу.
— Я ничего не понимаю в любви, — напомнил Тир, — но, насколько мне известно, в том и смысл, что душа любого человека хотя бы раз в жизни оказывается в ее распоряжении. Или нет?
— Если этот человек не христианин — да, Дэйлэ может завладеть его душой. И если Эрик примет христианство ради того, чтобы на мне жениться, — Дэйлэ получит его душу. Дэйлэ, а не Христос, потому что… — ненавижу демонов! — потому что Эрик не верит в Христа.
Хильда замолчала. Некоторое время тишину нарушал только стук ее каблуков по мостовой. Потом пальцы, лежащие на руке Тира, чуть сжались.
— Ему пришлось бы отказаться и от тебя тоже. Не знаю, думал ли он об этом. Наверное, нет, наверное, просто не пришло в голову, что, отрекаясь от демонов — отрекаешься от всех демонов, а не только от тех, кого считал богами.
— Уж эту проблему Эрик бы как-нибудь решил.
— От вас одни беды.
— Да?
— Ты тоже демон. Как было бы хорошо, не будь вас совсем. Зачем вам это, Тир? Ну объясни, зачем ты здесь, ведь тебе же не нужно ничего, кроме твоего неба, тебе дела нет до тех, кого ты совращаешь, губишь, улавливаешь в сети, ты хочешь только летать. Так летай, кто же тебе мешает? Оставь людей в покое!
Он молча улыбнулся. И Хильда тут же выдернула руку. Отступила на шаг, гневно смерила его взглядом сквозь короткую, негустую вуаль:
— Над чем ты смеешься?
— Над людьми.
— Ты способен чувствовать? Хоть что-нибудь? Или можешь только врать и притворяться?
Слова-лезвия. Три вопроса — три неглубокие, резаные раны. И Тир вновь улыбнулся, приветствуя знакомый стальной проблеск. Боги свидетели, Хильда была лучшей из известных ему женщин.
— Я снова буду чувствовать, когда ты снова начнешь говорить правду, — сказал он мягко.
— Ты издеваешься?
— Нет. Ну… может быть, немножко. Просто чтобы разрядить обстановку.
Смотрит и улыбается одной из своих улыбок, тех, которые могут видеть только избранные. И становится не по себе: что будет, если она потеряет право видеть эту его улыбку? Что будет, если ей, как большинству других, останутся только маски, череда сбивающих с толку образов, взглядов и усмешек? Если сделать ему больно — так и случится. Он отдернет руку, обжегшись, и никогда больше не подойдет близко.
Хорошо, что она не сделала больно. Попыталась. Не получилось.
— Потому что не хотела. — Он стоит напротив, усмехается, глядя прямо в глаза.
На пустой ночной улице — мужчина и женщина. А на самом деле в ночи — демон и человек. Два разных вида. Демонов не учат, что нельзя, невежливо, пугающе смотреть на людей вот так — глаза в глаза, зрачки в зрачки.
— Я способен чувствовать. Но чтобы сделать мне больно — нужно хотеть этого. А ты не хочешь.
— Правда? Тогда чего же я хочу?
— Чтобы я никогда не отдавал тебя.
— Что?
