Василий Петрович. — Он что, пешком в город ходит? Его же возят, как барина. А ты что в городе забыла? Вот погоди, с силами соберусь, куплю нормальную квартиру, тогда и поедешь. А то кому сказать: жена подполковника Пузынёва живет хрущевке? Это же подрыв авторитета!
— Тоскливо здесь, Вася, — взмолилась Ангелина Ивановна, — все какое-то чужое, стараюсь, обживаю, дышу на каждую стеночку, на каждое окошко — но все равно чужое. А там наша молодость прошла, Юрочка родился, пеленки на балконе сохли. Помнишь, как ты мне на день рождения шапку песцовую подарил и еще пальмочку в кадке?
— Какую там пальмочку! — Василий Петрович нервными шагами разрезал комнату по диагонали. — В нищете мы жили. В нищете и позоре! Не должны так уважаемые люди жить.
— Но ведь и родители наши так жили. Да что так — еще проще, скромнее жили. И счастливы были. Да и мы… Мы ведь были счастливы, Вася?
— Какое там счастье в нищете? — Василий Петрович махнул рукой. — Отец мой капитаном вышел в отставку, за душой ни гроша. Как заболел — лекарства не на что было купить. Костюма нормального не было. Так в мундире капитанском и похоронили. И мать за ним ушла. Что после них осталось? Квартира наша семейная в три комнаты с совмещенными удобствами? Портреты их да деда на стене?
— Да не то ты говоришь, — Ангелина Ивановна промокнула платочком слезы. — Жили честно, по совести. Я же помню, отец твой, когда участковым работал, его же на руках люди носили. День и ночь на участке. Скольким людям помог, из грязи вытащил! А дед твой, фронтовик, председатель колхоза, ему же памятник даже хотели поставить на центральной усадьбе.
— Где этот колхоз и где эта усадьба? — криво усмехнулся Василий Петрович. — Лопнуло все, как Пузырь. Нету ничего! А уважение… Меня, что ли, не уважают? Ты что же, не видишь? Все везут, везут, да с поклоном, мол, только возьми.
— Не уважение это, — тихо сказала Ангелина Ивановна, — страх. Тебя боятся. А отца твоего и деда любили и уважали — по-настоящему. И не их вина, что все развалилось. Это тех, кто подарки тебе несет. Ты посмотри на их лица? Словно из журнала «Крокодил». Помнишь, там писали про несунов и нечистых на руку крадунов?
— Да что ты понимаешь? Знаешь, чего мне все это стоило? — Василий Петрович широко развел руки в сторону и потряс ладонями, потом приблизился к жене, опустил голову и заглянул ей прямо в глаза: — Да я из кожи вон лезу, чтобы вас с Юркой всем обезпечить, чтобы не стыдно было перед людьми, чтобы ни вы, ни внуки наши нужды не знали…
— А мне стыдно перед людьми и Юре стыдно, — Ангелина Ивановна пыталась говорить спокойно, но голос ее предательски дрожал. — Ты знаешь, что сыну нашему в школе говорят? Что отец его взятки берет, невинных сажает, а преступников отпускает.
— Что? — задохнулся Василий Петрович. — Кто говорит? Фамилии?
— Ты что же и детей станешь сажать? — сквозь слезы усмехнулась Ангелина Ивановна и вдруг в голос зарыдала: — Скажи, Вася, ведь это не так? Это не про тебя? Мы ведь честно живем? Ведь так?
Василий Петрович тяжелым взглядом посмотрел на жену, и та словно уменьшилась, сжалась в точку.
— Так! — сказал он глухо, но твердо. — Как надо мы живем, правильно живем, и не следует вам никого бояться. Есть закон, я его представитель и каждый клеветник за свою клевету ответит! Я понятно объяснил?
— Да, — тихо вздохнула жена и еще тише спросила: — Так можно нам уехать?
— Езжайте, — коротко бросил он, выходя из комнаты.
Ангелина Ивановна подошла к окну, прижалась лбом к стеклу. Дождь с той стороны стучал тысячью молоточков, стараясь достать, уколоть, сделать больно.
— Вдоль да по речке… Вдоль да по Казанке… Серый селезень плывет... — запела она почти что беззвучно, едва шевеля губами.
За окном в пелене дождя кривлялись мутные тени, похожие на размахивающих нагайками всадников. В шуме падающей воды слышались чудные нечеловеческие голоса. Но ей все это вовсе не мешало, она продолжала петь:
Доставались кудри,
Доставались русы
Молодой вдове чесать.
Как она ни чешет,
Как она ни гладит,
