решений тоже. И что же получается? А получается, что он, Василий Петрович, со своим хозяйством у них как бельмо на глазу. Выведут всю их фамилию под корень, как пить дать! И что делать? Бороться? Как?
Задумавшись, он чуть было не прозевал пристроившегося на спускающемся в озеро деревянном мостке человека с удочкой в руках. Тот стоял к нему спиной, но каким-то образом сумел увидеть его и даже распознать.
— Замечательные у вас тут места, Василий Петрович, — сказал незнакомец, — а рыбалка, просто счастье, у нас в Питере такую ни за какие деньги не купишь.
— Вы кто? — стараясь скрыть удивление, спросил Пузынёв, рассматривая высокую крепкую фигуру чужака, — И меня откуда знаете?
— А я ваш коллега, — рыбак подтянул рукой леску, поправил наживку на крючке, потом повернулся к Пузынёву, — и по иронии судьбы ваш тезка, фамилии, правда, у нас разные. Я — Увин Василий Петрович, работаю опером в 57 райотделе Выборгского района. Сейчас в отпуске по ранению после второй командировки. Вот удостоверение.
Василий Петрович посмотрел на своего коллегу-тезку и, отметив его твердый, решительный взгляд, понял, что документы проверять ни к чему — тот говорил сущую правду, уж в этом Василий Петрович, худо-бедно, разбирался.
— А я тоже был в боевой командировке, — отбросив формальности, признался он, — один раз всего и без ранений. В прошлом — тоже опер. Теперь на руководящей. И все-таки, откуда меня знаешь?
— Земля слухами полнится, кто ж тебя не знает? — коллега из Питера подошел ближе и улыбнулся. На его щеках обозначились ямочки, придающие лицу какое-то особенное обаяние.
— Я как раз из тех, — он указал рукой на хорошо с их места на тропинке просматривающийся купол церкви, плывущий сейчас в легкой туманной дымке. — Похоже, не особенно ты нас любишь, вот пытаешься даже вытурить. Только скажу тебе, напрасно. У церкви было много противников, недоброжелателей, врагов, наконец, облеченных властью, силой, богатством. Ее пытались выкорчевать, уничтожить, подмять под себя, извратить. Ничего не вышло! Где теперь эти сильные мира? А церковь — вот она, даже сюда, в вашу глушь шагнула. Невозможно идти против рожна! Как спорить с Богом? Ты бы угомонился, ведь накличешь на себя беду.
— Ну ты сказанул, сам-то понял, что? — Василий Петрович никак не мог сообразить, как себя вести: и сердиться не хотелось, но и соглашаться нельзя.
— Не пойму я тебя, мы же с тобой менты, — он протянул к собеседнику открытую ладонь, словно искал рукопожатия, — причем тут церковь, вера? Вот мы с тобой воевали, одну и ту же страну защищали, а они? Для чего они вообще нужны?
— Да нет, — резко оборвал его Увин, — как видно разные мы с тобой страны защищали, да и живем в разных странах. Я — в той, которая немцев на льду чудского озера победила под руководством святого князя Александра, татар на Куликовом поле, опять же под водительством святого князя Димитрия; в той стране, которую прославлял родившийся в Вознесение Господне Пушкин. В стране Гоголя, Тютчева, Достоевского, которые, как драгоценный дар, подняли Россию над всем миром, выше всего мира. В стране Суворова, Нахимова, Жукова, наконец, — не знавших поражений. И воевал я за народ русский, который, по слову Некрасова, вынес достаточно и вынесет все, что Господь ниспошлет. А ты, страшно подумать, — за особняки на Рублевке? За право горстки нечестивцев грабить, разорять богатства русские? За свой особняк, наконец? Так?
— Да чтоб тебя! — Василий Петрович с силой хлопнул себя по бедру. — Откуда ты такой взялся? Откуда в тебе пафоса столько, будто на собрании выступаешь? И что же нам теперь, любоваться на предков своих? А самим и не жить? Пусть они герои, кто бы спорил? Но и мы не хуже, и мы имеем право! Нам на то и власть дана!
— Да пойми ты! — Увин воткнул в землю удочку и крепко сжал собеседника за плечо. — Нет у нас права так власть свою использовать. Это же надругательство над правдой, над законом. Ты пойми, сейчас под нашими жадными руками из страны, как из шарика воздушного, последние капли доброты, чистоты, правды, уважения улетучиваются. Год-другой — и не останется ничего. Не поднимемся больше вверх! А что внизу? Жадность, жестокость друг к другу, лишь одна всепоглощающая жажда наживы, денег, удовольствий. Ведь наши дети, без воздуха выросшие, одной грязью будут наполнены. Есть ли что страшнее?
— Ну что ты пугаешь, дуреха? — Василий Петрович усмехнулся, он вдруг подумал, что Увин, скорее всего, перенес сильную контузию и взглянул на него с сожалением: — Нет, это ты пойми, кому от денег плохо было? Вот когда их мало — тогда плохо. Когда совсем нет — еще хуже. Да и вообще, даже если все идет под откос, церковь-то тут каким боком?
— Пойми, — Увин, в подтверждение предположений Василия Петровича, как-то слишком болезненно сморщил лицо, — только у Церкви есть знание, как бороться с одолевающим мир злом, и сила есть, чтоб зло это победить. Только в церкви открыта дорога вверх, небо из церкви видно. Без нее мы забудем, что люди. Что по образу Божию сотворены…
