Долгих четыреста лет лежала она в пустынных развалинах, уцелев при разгроме. Ждала, недоумевала: почему к ней больше не идут. Неужели нашли иное божество, добрее, краше? Немыслимо, Ее никто не может заменить. А если кто-то взялся это сделать, что станет с родом человеческим?…
— Эх, скот! — сказал Карась. — Может, твой прадед сделал ее, славя прабабку твою. Точишь, червь, зеленую ветвь, на коей живешь.
Руслан — одними губами:
— Баян-Слу…
— Баян-Слу! — крикнул Кубрат, — А-а-а! Баян-Слу… — Он схватился за голову, буйно ею замотал, не переставая тянуть: «А-а-а». Сбросил руки. Замер. Уставился, выгнув шею, на оторопелого монаха — Зачем, зачем?… Хочешь в рай — ступай. Зачем лезешь к другим… других губишь?…
Попятился ромей,
Кубрат взял с земли короткую, по локоть, левую руку Афродиты и наотмашь влепил, ему каменной ладонью вескую, как удар копытом, пощечину.
— Так его!
Даже булгары орут: — Эй бет — хорошо!
Только один, с мечом, видать — «баин», то есть богатый, сердито подступил к старику. — Как смеешь?
— Прочь! Не трогай.
Говорили они по-степному, но Руслан их уже понимал. Сам не заметил, когда — пусть немного, лишь в суть — стал вникать в чужую речь.
— Айда к беку! Ну!
— Прочь! Чтоб ты пропал вместе с беком, с ромеями черными. Зачем ходили на Русь? Сколько булгар под Киевом легло! А вы их вдовам по чашке зерна уделили, ветхим тряпьем от сирот откупились. Умирать — мне, а добыча — тебе? Обнаглели совсем.
А! Вот оно что. Вот отчего с утра угрюмы.
Спору нет, Руси они — враги, зерно в мешках, которые пришлось таскать Руслану, было русским.
Однако русское зерно досталось не Кубрату, а семейству бека, его телохранителям, дружине: баинам, багатурам да байларам. Потому что Кубрат, наверно, такой же смерд несчастный, как Неждан, Добрита. Как Руслан.
Бог-то степной, выходит, не ко всякому добрый. Хунгару и мертвому хорошо, а Кубрату живому плохо.
— Недоволен? Идем к Уйгуну.
— Эй, отвяжись! — крикнул Карась.
— Оставь, отстань, Алмуш, — нахохлились булгары, — Силен — старика терзать. Не стыдно? Кубрат заплакал.
— Зимой ноги стынут. Ох, стынут, О новых думал сапогах. А что получил? Смотрите. — Он вырвал из- за пазухи два босовичка, расшитых бисером.
Застонал Руслан. Никогда не бил он человека. Может, в детстве — соседских детей. Взрослым — ни взрослых, ни малых не смел задевать, А тут… будто пламя в мозгу полыхнуло. Вмиг одичал. Сгреб в охапку вислоусого Алмуша, как шаман — Баян-Слу, — и загудел богатырь вместе с мечом через пролом в стене наружу, в ров сухой,
— Так его!
— Вас тоже туда? — слепой и дикий, пошел он, пригнувшись, на остальных булгар.
— Нас не надо.
Встревожены. Машут ему — оглянись.
У рва гневный Уйгун.
— Эй, псы! Чего расшумелись?
— Сытость душит. Перекормил…
— А! Взбесились?
Над стеною ноюще запели стрелы.
— Хоронись!
— Ой, Тэнгре…
— Пропали. Накажут.
— Э! Хуже не будет…
— Беритесь за луки!
— Урусы! Камни хватайте.
— Мы им покажем…
— Что нам тут?
— Здесь беку хорошо.
— Уйдем на Волгу…
— Землю пахать…
Пленным — Карась:
— Скорей под гору! Струг отымем. Морем — на запад, а там уже Русь.
— Поздно! Видишь, заслон у реки,
— Ромеи снятые.
— Разгоним!
— А этих — оставить?
— Сожрут их свои.
— С нами, булгаре!
— Куда?…
Все сотворилось как-то сразу, негаданно — нежданно и без толку. Только б зло сорвать. А зло — большое, и завязалось на стенах побоище. Пастухи друг в друга стрелы мечут, боясь попасть — и попадая, пленные — камни бросают, осаждающих сбивая в ров. И треск. И крик. И кровь.
Бабы бегут, голосят. Тянут мужчин прочь от стен. Хазарин машет бунчуком. И вдруг и там, за рвом, булгары разделились, разодрались. Видно, старые счеты взялись сводить. Не поймешь со стороны, кто с кем: все вроде одинаково оборваны. Но, видно, издавна разлад между ними.
От доброй жизни своих не станут резать.
— Скорей! — Высокий светлый человек рванул скрипучую дверь. Кубрат с Русланом кинулись в лачугу. Десятков пять или шесть таких убогих, низких, крытых камышом белокаменных хижин, с рогами черных, накрест связанных кривых стропил, стадом устало прилегших, белых, с бурыми спинами, коров рассыпалось по голому откосу. Ромейский поселок.
Жилье, где спрятались Кубрат с Русланом, зарылось в землю на отшибе, в кустах прибрежных, и владел им, видно, не ромей.
— Гот, — шепнул, задыхаясь, Кубрат, когда хозяин, отвернув подстилку на полу — камышовую, грубую, показал им узкую яму: лезьте быстрее — и, втиснув их в дыру сырую, проворно опустил подстилку, что-то кинул сверху на нее.
— Не донесет?
— Спасет. Он свой.
— Тихо! Идут, — сказал по-булгарски гот сквозь камыш. — Не шевелись.
Кусты трещат. Резкий голос Уйгуна:
— Эй, Гейзерих! Не видел беглых?
— Не встречал.
— Куда девались?
— Может, на буграх…
— Объедем. И ты не зевай. Заметишь — зови на помощь.
— Их сколько?
— Двое. Кубрат, урус.
— Сам свяжу.
— Не осилишь. Большой урус, ошалелый.
