Матросы и старшины бегом занимали свои места по боевому расписанию. Через минуту лейтенант Глотов доложил:
— Орудия к бою готовы!
— Отставить! Поздно! — спокойно, но не без досады произнес Вербовский. — Вам только со сбитыми самолетами воевать, а не с летающими.
Действительно, в воздухе самолетов уже не было слышно.
— Остальные лодки тоже не успели открыть огонь, — заступился за артиллеристов Станкеев.
— Кто остальные? — сверля глазами Станкеева, переспросил командир. — «Устрица», что ли? Там толстяк Лыфарь, пыхтя, только что приволочился, а артиллериста еще нет...
— Почему пыхтя? — упорствовал Иван Акимович. — Они прибежали, я бы сказал, бодро.
К борту подошел рассыльный. Он передал приказание командира дивизиона объявить отбой боевой тревоги и экипажам всех подводных лодок построиться на пирсе.
Как помощник командира лодки, я выбежал на пирс и стал следить за выполнением приказания.
Люди строились с обычным старанием. На их лицах я не заметил и следов беспокойства. Несколько странным показалось мне только поведение командира дивизиона, Героя Советского Союза, капитана первого ранга Ивана Бурмистрова.
Требовательный, даже придирчивый, он всегда замечал малейшие упущения и никогда не упускал случая сделать замечание. Теперь же он стоял в стороне от строившихся моряков в угрюмом молчании. Грубоватые черты его мужественного лица говорили о глубокой задумчивости.
— Неужели серьезно? — шепнул я Ивану Акимовичу, оказавшемуся рядом со мной.
— Да, — сухо ответил он. — Это начало войны, конечно! Не похоже на учение... В городе упали бомбы, и... жертвы, говорят, есть...
— Но с кем же? А может, какое-то особое учение, внезапное и приближенное к боевой обстановке. Сейчас же это модно...
— Учения с бомбами и жертвами не бывают. Нет, это войиа! Я думаю, с фашистами, больше некому напасть на нас так подло. Видимо, скоро узнаем подробности.
Экипаж нашей лодки построился очень быстро, и я поспешил доложить об этом капитан-лейтенанту Вербовскому.
Бурмистров обычным своим тоном распорядился, чтобы личный состав всех экипажей срочно получил боевые противогазы и оставался на кораблях в поâышенной боевой готовности. Сходить на берег без специального на то разрешения было запрещено.
— Примите меры к тому, чтобы все без исключения механизмы, оружие и устройства быстрее ввести в строй. Этого требует обстановка, этого требую я, как ваш начальник! — закончил свое короткое выступление перед строем дивизиона Бурмистров. Он ни разу не упомянул слово «война», но для нас, хорошо знающих своего начальника, стало ясно, что положение серьезное.
Команда разошлась по отсекам и приступила к работе. Я вместе с Иваном Акимовичем остался на мостике. Мы были заняты составлением корабельного плана боевой и политической подготовки. Вскоре к нам присоединился парторг главный старшина Григорий Свистунов.
Светло-каштановые густые волосы старшины на этот раз были менее аккуратно, чем обычно, зачесаны назад, чисто выбритое лицо казалось озабоченным. Свистунов испытующе взглянул сперва на меня, а затем на Ивана Акимовича. Он знал, что мы осведомлены не больше, чем он, и предпочитал, чтобы мы сами начали разговор.
— Что у вас, Григорий Иванович, вид такой странный? Как будто только что из воды вытащили? Не были за бортом? — пошутил Иван Акимович.
— Не выспался, — расплылся в улыбке Свистунов. — Тревоги все время...
— Ну, это ты брось, — шутливо возразил я, — подводники могут и не поспать пару ночей, а выспаться лучше, чем простые смертные на постели.
— Мы составляем план, Григорий Иванович, хотим посоветоваться с тобой, — начал Иван Акимович.
Разговор прервал рассыльный. Нас вызывали на совещание офицеров.
На пирсе нас окружили рабочие, трудившиеся на нашей подводной лодке. Они наперебой стали осаждать нас вопросами. С большим трудом нам удалось их убедить в том, что мы ничего сами еще не знаем.
— Нас вызывают на совещание. Если что узнаем, расскажем! — вырвалось у Ивана Акимовича.
Убедившись, что все офицеры дивизиона в сборе, Бурмистров сообщил о вероломном нападении германских вооруженных сил на нашу Родину. Фашистские самолеты бомбили, кроме Севастополя, ряд других городов и военных объектов страны.
— Сегодня по радио будет передано правительственное сообщение. Пусть все подводники прослушают его! — заключил командир дивизиона.
Взволнованные сообщением, мы поспешно направились на свои корабли.
— Ну, теперь дни Гитлера сочтены! — начал минер нашей лодки лейтенант Глотов, как только мы вышли из помещения.
— Будет большая и тяжелая война, Николай Васильевич, — очень серьезно заметил Иван Акимович. — Нельзя умалять силы врага. Не впадайте в ошибку. Мы, большевики, трезво должны оценивать обстановку.
— Против нас, по-моему, фашисты долго не смогут устоять, — поддержал я Глотова.
— Смотря что считать за долго, — пожал плечами Иван Акимович. — Во всяком случае, это будет не в два дня, а дольше, и намного дольше, Ярослав Константинович!
— Ну что? Война? — подбежали к нам рабочие.
— Да, — как бы нехотя, ответил Иван Акимович.
— Ну-у?!.
— Неужели?..
— Да не может быть!
— Это же самоубийство! Ну, держись, гадина!..
— Сейчас будет по этому вопросу правительственное сообщение. — Станкеев указал на громкоговоритель, прикрепленный на столбе. — Прошу прослушать вместе с нашими подводниками.
Экипаж подводной лодки выстроился у громкоговорителя на пирсе. Здесь же собралась большая группа рабочих и инженеров судостроительного завода.
— Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться, — услышал я голос корабельного весельчака Михаила Пересыпкина. Круглое лицо его почти всегда улыбалось, но на этот раз я на нем прочел ужас. Да, именно ужас.
— Разрешаю, — сухо ответил я, внимательно посмотрев ему в лицо.
— Война началась, да?
— Да, началась.
— Бомбили, говорят... Одна бомба, говорят, упала на улице Фрунзе, там, где...
— Что где? Говорите!
— Там, где живет моя... невеста! — Пересыпкин, видимо, ожидал от меня укора и скороговоркой произнес слово «невеста».
— Не думаю, чтобы ваша невеста так уж сразу и погибла, — сочувственным тоном ответил я, хотя не был уверен, что утешу матроса, — ведь от бомбы же погибают не все, кто живет в доме...
«Слушайте, говорит Москва!..» Внимание всех приковал громкоговоритель. Люди замерли. Между словами диктора четко было слышно шуршание матросских черных ленточек, которые трепал легкий утренний ветерок.
Суровые и сосредоточенные слушали подводники сообщение.
Напротив меня стоял рабочий судоремонтных мастерских Метелев, которого знали на лодке все и в знак уважения иначе, как дядя Ефим, к нему не обращались. Его высокий лоб нахмурился, покрылся испариной, глаза зло блестели. Когда диктор передал последние слова сообщения, Метелев все продолжал думать, застыв в прежнем положении.
— Дядя Ефим, — шустрый молодой матрос Додонов вывел старика из состояния оцепенения, — вот
