— Все время слежу.... Сейчас обстреливают вот эту несчастную льдышку! — капитан-лейтенант протянул мне бинокль.
Мейер выглядел несколько успокоившимся. Он прохаживался по мостику, поминутно прикладывая к глазам бинокль с коричневой, местами потертой обивкой.
— Как вы думаете, мистер командер, откуда нам сейчас грозит опасность? — Мёйер подошел ко мне и глянул на мою орденскую планку.
— Подводная опасность почти миновала. Вы же видите, что делается, — я показал на кормовую часть горизонта, где водяные шапки, вздымавшиеся над местами разрывов глубинных бомб, создавали впечатление, будто студеное море вдруг начало бурно кипеть.
— Это ничего не значит. Они бомбят рыбу. Если бы они умели бомбить! — капитан махнул рукой. — Вы знаете, что сообщили несколько минут назад?
— Кто сообщил?
— Начальник конвоя... А ему наврали те, кто преследует фашистские подводные лодки.
— Что?
— Будто шесть нацистских подводных лодок уже потоплено. — Капитан скупо улыбнулся.
Неожиданно пушки перестали палить. Капитан пришел в замешательство.
— Что случилось? — грозно крикнул он на бак.
— Пушки перегрелись! Нужен перерыв! — коротко ответили артиллеристы.
— Эх, и болваны же! — возмутился Мейер. — Мистер командер, у вас артиллеристы тоже такие же болваны, как мой Одд? Сейчас самое ответственное время, надо стрелять, а у него орудия греются...
Я пожал плечами.
— Почему вы думаете, что подводные лодки не потоплены? — казалось, Паластров затратил весь свой запас английских слов, чтобы спросить это.
— Что вы сказали? — Мейер не понял его. Микрофон ультракоротковолнового передатчика опять захрипел. Начальник конвоя объявил, что потоплены еще две нацистские подводные лодки.
— Мой коллега хочет знать, почему вы не верите в правильность этих сообщений? — пришел я на помощь Паластрову.
— Я просто не верю, что Гитлер имел так много подводных лодок. Мой корабль недавно начал ходить в конвоях, но за это время наши миноносцы объявили потопленными более двухсот, подводных лодок. Это же фантазия!
От беспрерывной стрельбы пушки стали накаляться и на других «Либерти». Транспорты один за другим прекращали огонь. Мейера это привело в бешенство. Он полагал, что подводная опасность не миновала и стрельба из пушек — единственное надежное средство против нее.
Переубеждать его мы не брались, да и вряд ли смогли бы это сделать: он никому и ничему, казалось, не верил.
Однако капитану недолго пришлось сокрушаться. Орудия снова становились способными палить во все стороны. Один за другим корабли вступали в «бой», и вскоре всеобщая стрельба возобновилась.
— «Волчьи стаи» боятся, мистер командер, только шума. Когда мы стреляем, они думают, что мы их видим и преследуем. Они тогда отказываются от атак. А когда мы молчим, они топят нас, — философствовал Мейер, ободренный возобновившейся стрельбой.
«Волчьими стаями» именовались маневренные группы фашистских подводных лодок. Они обычно состояли из семи-девяти подводных лодок, управляемых одним командиром. Такие группы действовали по единому плану и наносили большой урон союзникам.
К вечеру стрельба затихла. Ночь, которую в этих широтах в мае заменяют недолгие сумерки, прошла сравнительно спокойно. Правда, по ультракоротковолновой связи беспрерывно шли приказания и информации. Летчики, патрулировавшие в воздухе, сообщали данные о «волчьей стае», которая, по их словам, все время пыталась догнать наш конвой. Но, загоняемые будто бы под воду самолетами прикрытия, лодки не могли соревноваться с нами в скорости и постепенно отставали.
Утром, после очередной беседы с матросами и старшинами, я поднялся в штурманскую рубку. Капитан Мейер занимался прокладкой курса «волчьей стаи», пользуясь для этого данными летчиков и вымеряя расстояния от страшных «стай» до нашего конвоя.
— Неужели та самая «стая», которая нас атаковала вчера? — спросил я.
— Та самая, — со вздохом признался капитан, — все девять штук. Ни одна не отсутствует. Как видите, утопленники воскресли. Ваши коллеги живучи, правда?
— Да. Моих товарищей и меня на Черном море много раз объявляли утопленниками... Но, может быть, это другая «стая»?
— Та самая, мистер командер. Другая была бы впереди нас, а не сзади. И данные летчиков подтверждают...
В рубку вошел Чарли Лик. Он принес капитану стакан кофе. Лицо матроса было изуродовано многочисленными синяками.
— У этого матроса все лицо в синяках, — сказал я капитану, когда Чарли Лик вышел.
— Подрались, наверное, — беззаботно бросил Мейер, отпивая кофе, — матросы всегда дерутся... Могли подраться с вашими матросами. Встреча с новыми людьми, с иностранцами... почему бы не испробовать свои силы?
Я вспомнил просьбу Свиридова. «Неужели они?.. Неужели побили?..» — думал я, выходя из штурманской рубки. «Они, бесспорно, они разукрасили американца!» Я уже не сомневался в этом и хотел пробрать как следует и наказать виновников.
На палубе мне встретился Джон Бурна. Его я также еле узнал. Правый глаз, заплывший черно-синей опухолью, почти не был виден, вокруг левого глаза большим полукругом запеклась кровь. Нижняя губа в двух местах рассечена. Почти все лицо было густо покрыто какой-то мазью.
— Что с вами? — озабоченно спросил я, ответив на приветствие матроса.
— Несчастный случай, — он мотнул головой и сделал гримасу.
— Какой же случай?
— Упал с трапа, когда бежал по тревоге.
Американец явно говорил неправду.
Придя в кубрик, я отозвал в сторону Каркоцкого и Свиридова. Они оба ничего не знали о драке и были удивлены моим сообщением.
— Среди наших людей нет побитых или расцарапанных, не замечали? — допытывался я.
— Нет, таких нет, — в один голос ответили старшина и матрос.
— Вот Заде, если только, — замялся Свиридов. — У него, по-моему, рука что-то болит.
Заде — так в шутку называли общепризнанного шутника и балагура, матроса из экипажа эскадренного миноносца Алымова.
Алымов не спеша подошел ко мне и доложился. На скуластом, мужественном лице матроса было заметно смущение.
— Дрались с американцами? — в упор спросил я Алымова.
— Нет, не дрался! — решительно ответил матрос и потупил взгляд.
— Как не дрался? Я ж вижу, что вы виновны. Расскажите, что у вас было! Не заставляйте повторяться! — Мне не удалось подавить нервозность.
— Мы не дрались, — мялся матрос, — мы боксом занимались, и так получилось...
— Каким боксом? Люди же до безобразия избиты!
— Бурна меня оскорбил: говорит, что я из колонии. Узбекистан назвал колонией, — решительно начал Алымов свой рассказ. — Я ему говорю: «Я бы тебя избил за это, но у нас драться нельзя». А он отвечает: «Давай на бокс. Ты меня не одолеешь...» Я говорю: «Одолею!» Ну, и поборолись.
— Ну, а второй-то матрос, Чарли?
— Когда я начал одолевать Бурну, Чарли пришел ему на помощь. Ну, и... ему тоже дал два раза...
— Какой же это бокс? Вы дрались или боролись? — вмешался Каркоцкий.
— Они говорят: это борьба такая у них... Объявили меня победителем и просили никому не рассказывать, что я их побил. Вот я и... молчал.
