переборщи, Звен, чтобы они не успели сделать с тобою что-то действительно страшное.
— Породистый щенок, — задумчиво заметил Рекс. — И на редкость злобный. Ты убил Хруста и Хватая. Я мог бы взять тебя в Свору.
Звенигор молчал, весь — воплощенный вызов.
— Ну?
— Я, связанный, не разговариваю, — буркнул саламандр.
Жаль, что на Рексе была маска. Я бы дорого дал, чтобы увидеть его мимику. Он сперва думал, буравя Звенигора взглядом, потом сделал ленивый жест. Двое крепко взяли саламандра под локти, так, чтобы ему потребовалось время, если бы он задумывал как-то освободиться. Третий развязал веревку, стягивающую Звену запястья. Именно развязал, а не разрезал, бережливо смотал и спрятал за пазуху. Звенигор потер руки. Они, кажется, заботили его больше, чем какой-то Рекс.
— Ну? — нетерпеливо потребовал тот.
— Условия?
— Какие у тебя могут быть условия, мальчик? Я сохраню тебе жизнь.
Временно. Пока ты собственным рвением не докажешь, что я не слишком к тебе щедр. А если не докажешь… — Рекс сделал кистью отметающий жест.
— Это вот как они доказывают? — Звен мотнул головой в сторону конвоиров.
— Псы, вы, кажется, плохо доказываете.
Два бронированных кулака, один справа, другой — слева, вонзились Звенигору под ребра. Он уронил голову и беззвучно повис на руках охраны. Ублюдки! Вся человеческая часть моей натуры бушевала, но по черной глади Могущества пробежала только лишь первая рябь.
Третий схватил Звенигора за волосы и вздернул его голову вверх.
Ах, какое ацетиленовое пламя взметнулось в глазах моего друга!
— И сидеть здесь, трясясь, как трусливая крыса, в холоде и сырости древнего камня? — Звенигор сплюнул кровью под ноги Рексу. — Моя жизнь стоит дороже.
— Да ломаного гроша она не стоит. А разве здесь холодно? — притворно удивился Рекс. — Разве здесь сыро? Эй, Бакст, наш гость замерз. Можем мы его согреть?
Бакст взял факел и поднес его Звенигору к самому лицу. У меня в груди все скукожилось и похолодело. Знал я, что ему это — семечки, но все равно… Я думаю, нет ничего страшнее, чем когда самому дорогому твоему другу тычут факел в лицо.
Ну, этот дурень Бакст и ткнул, наверное, ухмыляясь под своей маской, а может, замирая от ужаса и опаски, что это могло бы оказаться и его лицо. И, должно быть, никогда возмездие так скоро не настигало мерзавца. Ну разве что если бы он этим самым факелом ткнул в бочонок пороха.
Стоило пламени лизнуть его лицо, как Звенигор преобразился, и с тех пор по сей день нет для меня зрелища прекраснее и величественнее, чем саламандр, облачившийся в мантию огня. Бакст спекся сразу. Охваченные огнем конвоиры бросились в стороны, обезумевшие в мигом раскалившейся железной сбруе, слепые от ужаса и боли. Огонь разрастался. В единый миг вспыхнули истлевшие тряпки над нашими головами, псы метались от дверей к окнам, но рукава огня, послушные воле Звенигора, каждый раз стремительно преграждали им путь. Белая ящерица с клубком огня катилась по залу, настигая псов одного за другим. Это был форменный ад! В первый раз мне пришло в голову, что это хорошо придумано. Я притянул Барента к себе и накрыл нас обоих защитным колпаком. В сердце моем не нашлось сострадания к этим визжащим в безумной панике и боли тварям.
Рекс скатился со своего трона и кинулся куда-то прочь. За ним захлопнулась шаткая дверка, наверное в чулан или подсобку служителя. Но уж его-то Звен никогда бы не упустил из виду. Саламандр бросился на дверь всем своим невесомым телом, та в момент обуглилась и провалилась внутрь. Там, в каморке, Рекс и принял свою огненную смерть.
Ратуша гудела, как печь. В сущности, она и была одной большой каменной печью. Саламандр выкатился из чулана, продолжая свою священную чистку и бросив мне по дороге: «Арти, уходите! Сейчас начнут рушиться балки. Выпусти лошадей, им-то я не желаю смерти!»
Мы с Барентом опрометью кинулись прочь. Обезумевшие от ужаса и жара кони кричали куда страшнее горящей Своры. Мне всегда безумно плохо, когда гибнут невинные твари, а лошадей, я говорил уже, я особенно люблю. Поэтому я вышиб к черту ворота конюшни, восторгаясь тому, как бушует во мне наконец-то пробудившаяся сила, и кони разбежались по ночному городу, унося ему весть о свободе. Пламя над Ратушей стояло, казалось, до самого неба.
Барент сел на землю и смотрел на все, что тут происходило, с видом человека, примирившегося с любыми чудесами.
— От меня, ребята, вам что-нибудь нужно? — довольно спокойно спросил он. — Вы только скажите…
Я стряхнул с себя эйфорию и поразмыслил здраво, что нам может быть нужно от нормального человека.
— У тебя найдутся какие-нибудь шмотки на парня примерно моего роста, но пошире в плечах? — спросил я его. — Все, что было на Звенигоре, наверняка сгорело, а грабить лавки нам бы не хотелось.
Барент засмеялся и долго не мог остановиться.
— Да хоть бы и ограбили! — давясь проговорил он. — Вы хоть соображаете, что вы вдвоем для города сделали? Да я сам сейчас для вас какую угодно лавку ограблю!
Приходилось признать, что это его «вы вдвоем» несколько преувеличено в части меня. Звен вчистую управился один.
Барент исчез и мигом вернулся со свертком. Ратуша все горела, Звенигор все не показывался. Ну, что с него взять, он дорвался. Теперь пока все дотла не выгорит, он оттуда не вылезет. Так я Баренту и объяснил. Пожарная команда, разумеется, не приехала.
Наконец большой огонь улегся. Пепелище дышало жаром. В закопченных оконных проемах еще виднелись умирающие языки пламени, и в одном из них показался Звенигор. У него в руках что-то было.
— А ну-ка, Арти, отойди! Они горячие.
Он вывалил свою ношу в окно, и тогда я по звуку понял, что это — железные маски. Трофеи. Взамен я бросил в окно сверток с одеждой.
— Спасибо, — удовлетворенно сказал Звен. — Позаботились. Вот, я еще мечи наши нашел. Проверил заодно, других узников нет. И наши монеты, они почти не оплавились.
Он торопливо оделся, выпрыгнул в окно и сел рядом на парапет высохшего фонтана. Кольцо вновь украшало его палец, но рисунок чуть смазался. Поплыл от жара. Перчатки сгорели.
— С одеждой в подобных случаях, — пожаловался он, — самая неприятная морока. Понимаешь теперь, почему пускаться в огненную пляску разумнее дома, в интимной обстановке?
— Ага, — пошутил я, — это как в спальню или в баню.
— В кузне у Ковача испытывал сильнейшее искушение забраться в горн, — признался Звенигор. — Но было бы чудовищно неловко, если бы на мне штаны сгорели.
Жаль, что нашему хохоту даже некого было напугать. Все-таки Звен стеснялся носить шкуру героя. Я нагнулся и подобрал оплавившуюся маску.
— Я вообще не понимаю, — сказал Звенигор, посерьезнев, — как вы, люди, вообще можете говорить об этой штуке…
— О чем это ты, братишка?
— О человеколюбии в принципе. Я допускаю, что можно испытывать теплые чувства к такому славному малышу, как Арти… Но в принципе… как вас можно любить всех, скопом, вот таких? — он ткнул пальцем в сторону Ратуши.
— Это были люди? — ахнул я.
— А ты думал — черти? — устало огрызнулся мой друг. — Посдирал я с трупов эти маски: обычные, невзрачные лица с отпечатками разных пороков. Я бы даже сказал, такие без маски и показать-то стыдно. Может, в этом дело? В ничтожестве, да вот еще в трусости? Давай-ка разбросаем их по площади, чтобы бюргеры поняли: свобода пришла.
Небо серело. Как-то мой друг умудрился лишить наступающее утро щенячьего восторга победы. Барент поднялся.
— Пойду, — сказал он. — Обрадую жену, да выясню с мельником дела. Прощайте ребята. Если что надо, я живу у самого рынка, спросите, меня все знают.
— И то, — кивнул ему Звен. — Зайдем к вам перед отъездом. Мне хочется выпить… за вашего начальника стражи.
Виноторговец скрылся в лабиринте бесцветных утренних улочек.
— Интересно, — сказал Звенигор, глядя ему вслед. — Поняли они хоть что-нибудь, или в случае беды опять будут сидеть и ждать, пока придет крутой парень и возьмет грех на душу?
Ну, что тут поделаешь. Разные мы, люди.
— И я ничем не мог тебе помочь, Звен. Если бы ты знал, как мне стыдно!
Он пихнул меня плечом. А я — его.
— Ты не убийца, Арти. Ты просто этого не чувствуешь. Это подхватывает тебя на черные крылья и несет… А потом… потом уже все сделано. Я на бюргеров дико взбесился. Ведь в два счета вышибли бы эту нечисть из города… А они вон даже подстраиваться стали. Как этот чертов Бакст, или мельник. Этот еще хуже, Бакст-то попросту поддался страху. Ты был прав насчет той старой дамы: сердца благороднее, чем у нее, в этом городе нет.
Я поднялся… и замер. Жуткое подозрение заполнило всю черепную коробку, и ему там стало чертовски тесно. Меня бросило в жар, а потом в озноб.
— Звен… Хорошо, что ты о ней вспомнил. Старая дама… Как, ты думаешь, Свора нашла нас?
— Арти, я ни за что не поверю, будто она могла их навести.
— Нет, ты не понял! А если за нами следили еще до ее квартиры?
Что, если они побывали у нее? Если они там с ней что-нибудь сделали? Им же даже в Ратушу ее тащить не пришлось, из нее одним ударом дух можно вышибить. Или — сердечный приступ…
Звенигор сорвался с места и бросился бегом по улице вниз. Я — за ним, и догнал его нескоро. Нестерпимо было представлять все эти занавесочки и вышивки растоптанными на полу.
Дом стоял на месте. Не раздумывая долго, я разнес запертое парадное в щепки, мы единым духом взлетели на ее этаж и в четыре кулака загрохотали в двери ее квартиры. Долго, о как мучительно долго на весь этот гам не было никакого отклика.
