присланной в письме фотографии, была мертвецки пьяна – будить ее было бесполезно.
Заметив их, из дома напротив к ним поспешила соседка:
– Ой, лышенько, та вы никак с Москвы?
Мать обреченно кивнула.
– Паня дуже вас дожидалася – усэ казала, вже Зинка прыидэ – кабана зарижу, хату пидправлю, биса хромого на двир не пущу – це вона про Грыню. (У нього в тому роци вид пьянства гангрена зробылася – ногу витнялы). А позавчора сама запыла...
У матери в глазах стеной стояли слезы. Она крепко взяла Антошку за руку и повернулась было уходить, но соседка остановила:
– Почекайтэ, вы ж мабуть ще трошки поживэтэ? Паня проспыця – вона жиночка добра, тильки слабэнька, а горилка у нас, як тая вода, кран видкрыешь – так и тэчэ.
Она быстро сбегала к себе и вернулась с авоськой яблок:
– Для дивоньки.
На пути к сельсовету Антошка молчала, но на подходах к нему не выдержала и спросила:
– Мам, а как же мы теперь будем?
Та сквозь слезы ответила:
– Никогда не было, чтоб никак не было, как-нибудь да будем. Перед Ритой только неудобно – наобещала ей с три короба...
Мать была права. К вечеру все устроилось – жить они остались в приютившем их в первую ночь доме – оказалось, что летом в нем сдаются все комнаты, а хозяева уходят жить в специально оборудованную в саду времянку. Кроме того оказалось, что у тети Риты денег на проживание хватит, а вот Антошкиной маме придется пропалывать чужие огороды, так что одна с утра на весь день будет уходить на реку, а, вернувшись, темная от загара, будет без спросу брать хозяйский утюг, гладиться и отправляться на всю ночь неизвестно куда, а другая приходить с работы с грязными от чернозема ногтями и 'без задних ног' от усталости.
Антошка маме сочувствовала. Один раз она даже упросила мать взять ее с собой в помощницы. Упросить-то упросила, но тут же сама и пожалела. На огороде было нудно, потно, духовито от горячей земли, шумно от жужжания жирных, как боровы, шмелей. На солнце Антошка сомлела и больше уж на работу не просилась.
Ко всем прочим огорчениям, обе они с Элькой завшивели. Однажды мать за ужином заметила, что девчонки, пока едят, рук из головы не вынимают и, проверив, убедилась в том, что дело 'пахнет керосином'. Однако поскольку от ядреных украинских вшей даже керосин не помог, пришлось им обеим распроститься со своими разлюбезными косичками.
И все же, несмотря на это немалое горе, Антошке на Украине нравилось. В первые же дни около дома ей повстречалась ватага местных мальчишек. Они начали ее обстреливать горохом из камышовых трубочек, но она не заплакала, и не убежала, а громко и с вызовом сказала:
– А я Ленина видела!
Те перестали плеваться и хором сказали:
– Брэшешь!
Антошка, чтобы воспользоваться временным затишьем, затараторила:
– А вот и не брешу, я его в мавзолее видела, он там мертвый в стеклянном гробу лежит, а очередь мимо идет, а часовые говорят: 'Проходи не задерживайся', – а я остановилась и он мне, как живой, улыбнулся!
Мальчишки медленно, с угрозой стали смыкать вокруг нее кольцо. Антошка не на шутку испугалась и опять выпалила:
– А метро у нас в Москве такое, какого вы сроду не видели, если плеваться не будете, я вам все про него расскажу.
Те плеваться не стали, и Антошка весь месяц рассказывала им и про метро, и про ВДНХ, и про Красную площадь, и про елку в Лужниках... А те хоть по-прежнему и обзывали ее 'кацапкой' да 'москалькой', но больше не обижали.
Вместе они обдирали тайком в хозяйском саду бархатистые, незрелые еще персики, вместе носились без устали по пыльным деревенским улицам с речки на кукурузное поле, с него на кладбище и обратно на речку... Теперь она не хуже них плевалась горохом, играла украинские песни на свистульке, сделанной из стручка акации, плоскими речными голышами 'пекла блинчики' на водяной глади, а уж страшные истории рассказывать – не было ей равных.
Все было бы отлично, если бы две вещи не отравляли Антошкину жизнь – бодучий хозяйский козел Опанас и Элька, с соплями и ревом, как верная тень, бегавшая повсюду за ней следом.
С козлом мать поделать ничего не могла, к нему надо было относиться, как к неизбежному злу, а вот с Элькой она обещала дело уладить. Как-то под вечер поймала она убегавшую тетю Риту за хвост, посадила рядом с собой на крылечке, как они с первого дня не сиживали, и строго сказала:
– Больше своего ребенка на мою дочь не скидывай, не для того я ее сюда везла, чтобы ты прохлаждалась, а она на тебя за бесплатно батрачила.
Тетя Рита миролюбиво выдохнула:
– Ладно, Зинуля, давно бы сказала, я бы Эльку с собой брала, только ведь жалко ребенка – со мной-то ей скучно, а с детьми вон как весело.
Мать строго отбрила:
– Всем, Рита, весело не бывает – главное, что ты свое счастье нашла. Только я тебе вот, что скажу, – голос ее понизился, так что Антошке пришлось напрячься, чтобы расслышать, – не дело ты затеяла!
В ответ прозвучал серебристый смешок:
– Какое дело?
– Не прикидывайся – не дурочка! Ты думаешь я ночью сплю, не слышу как вы под моим окном хихоньки да хахоньки разводите?
И тут тетя Рита с места в карьер перешла в наступление. Голос ее уже не серебрился, а почти сорвался на визг:
– Ой, только не надо, Зина, меня учить. Мне и мать родная не указ...
Сказала и осеклась, напоровшись на острый, как бритва взгляд.
– Может мать тебе и не указ, а только я честно тебе скажу – нехорошо это! Алик с Нилой нас, можно сказать, в беде приютили, дети у них, а ты свою семью разорила, а теперь, как кукушка, за чужую принялась?
Антошка толком не поняла, за что мать тетю Риту распекала, но смутное, тошнотворное подозрение вылезло на поверхность и запоздало вспомнилось, как утром Нилин муж Алик, маслянисто карими глазами на тетю Риту поглядывал и что-то шептал ей на ухо.
На следующий день, вернувшись с работы, мать застала в комнате погром – бывшая подруга с квартиры съехала, куда – не сообщала. Оказалось, недалеко, к жившей на соседней улице Аликовой сестре Марьяне.
У Антошки как гора с плеч упала. Теперь они вдвоем с матерью жили в беленой, устланной цветными половиками светелочке, и в Антошкином распоряжении была отдельная кровать. Теперь она сама себе была хозяйка – хочешь бегай с мальчишками и купайся на каменистой днестровской отмели, хочешь дома сиди читай, никто у тебя над ухом не воет, никому из пяток занозы доставать не надо. К концу месяца она смело уже шпарила по-украински, арбуз называла 'кавуном', дом – 'хатой', мальчишек – 'хлопцами'. Вот так бы жить теперь на Украине поживать, но мамин отпуск подходил к концу – пришлось собираться домой.
За несколько дней до отъезда к Нилиному дому нетвердой походкой подошла тетя Паня. Одета она была чисто, лицо было жалкое, глаза красные, и из них, как вода, текли прозрачными струйками слезы. Мать вышла к ней и, через минуту забежав в комнату, сказала:
– Пойду – тетка ведь, других родственников нет и не будет. Ты со мной не ходи – нечего тебе там делать.
В результате, вместо того чтобы хоть последние денечки отпуска понежиться на речке, мать с раннего утра отправлялась к тетке: плетень поправлять, стены белить, сад полоть... Давешняя соседка
