причитала:
– Не мордуйся ж ты так, доцю.
Но мать 'мордовалась' и, пока не привела теткин дом в порядок, не присела.
– Ничего, – смеялась, – в поезде отдохну.
Расстались они с теткой тепло, со слезами, обещаниями писать и приезжать, под залихватскую гармонь 'хромого биса' Грыни. До автобуса авоськи с фруктами им по очереди тащила Антошкина шайка, а тихая, грустная Нила сердечно их обеих обняла и расцеловала. Тетя Рита попрощаться так и не пришла.
Через несколько часов Антошка опять лежала на верхней полке, опять навстречу ей бежали вереницы пирамидальных тополей, золотые поля, полосатые шлагбаумы, квадратные тетеньки, желтым флажком салютующие поезду, белоснежные, окруженные мальвами хаты. Антошка смотрела на них и ей казалось, что мальвы, будто маленькие девочки в хоре, поют ей на прощание украинскую песню, только вот звука не слышно. А утром за окном частил скучный дождик. На мелькавших платформах пузырились роскошные кружевные лужи, мокли серые заборы, кисло на веревках белье, и вместо мальв дома окружали родные просторные лопухи. Украина казалась уже чудесной летней сказкой, и Антошкино сердце радостно билось при мысли о доме.
* * *
Как-то раз, на ноябрьские праздники, к ним в дверь постучали. Мать громко сказала: 'Да-да, войдите', – и в комнату просунулось хитренькое тетиритино лицо:
– Можно?
Мать смерила ее суровым взглядом:
– Входи, раз пришла.
Тетя Рита бочком вошла, да не одна, а с Аликом.
– Здоровэньки булы!
У Антошки глаза на лоб вылезли.
– Ну и дела!
Мать вскочила:
– Какими судьбами?
Алик смущенно молчал, а тетя Рита поманила ее за собой в коридор.
Антошка осталась вдвоем с Аликом и прокурорским взглядом в упор его расстреливала. Выглядел он жалко в мокром, совсем не по погоде, ветерком подбитом плаще. Из-за двери доносилось:
– Приюти его Зина, хоть на пару ночей. Свалился, как снег на голову. Говорит: 'Не могу без тебя – люблю'. А куда ж я его приведу – у меня мать больная, Элька, Витюша в любой момент может зайти...
Мать молчала. Тетя Рита опять сбивчиво заговорила:
– Помнишь, как он нас с тобой в первую ночь на Украине приютил – долг платежом красен.
На сей раз мать отозвалась:
– Не меня он, а тебя, Рита, в первую же ночь приютил. А я человек благодарный – я Нилину доброту по гроб жизни не забуду, так что отправляй-ка ты своего ухажера откуда пришел. Глядишь, Нила нам с тобой спасибо скажет.
С тех пор тетя Рита у них в доме не появлялась, а весной с Украины пришла открыточка:
КАПУСТА
– С добрым утром, дорогие товарищи! Начинаем нашу воскресную радиопередачу 'С добрым утром'...
Бодрые голоса вторгаются в сонное пространство, и оно истончается, как старая бабушкина простыня, а потом и вовсе расползается, так что сквозь прореху сначала мутно, а потом все яснее виднеется кусок покрытого выцветшей клеенкой стола, рябенькое от дождя окно и снующая фигура в халате со странной, как бы приквадраченной головой. Это Антошкина мать мечется, накрывая на стол, а на голове ее красуются крупные, делающие ее похожей на марсианина, бигуди.
Голоса продолжают ворковать, но, заглушая их, мать поет на мотив пионерлагерной побудки: 'Вставай, вставай дружок, с постели на горшок. Вставай, вставай, порточки надевай!'
Антошка морщится, демонстративно выдергивает подушку из-под головы и плюхает ее сверху.
– Даже в выходной поспать не дают!
Однако, от матери так легко не отделаться. Через мгновение одеяло оказывается на полу, туда же отправляется подушка, и уперев руки в боки, мать нависает над Антошкой.
– Бесстыдница, – пока еще беззлобно журит мать,– виданное ли дело, одиннадцатый час, а она все дрыхнет.
– Мам, так выходной ведь!
– Ну и что, что выходной, что ж теперь и задницу от кровати не отрывать?
– Кому надо, тот пусть и отрывает, а мне не обязательно, – с подростковым упрямством канючит Антошка, как бы проверяя на прочность материнское терпение, заранее зная, что до добра ее эти эксперементы не доведут. В подтверждение мать уже более сурово говорит:
– Не больно-то наговаривайся. Вставай давай, пока я добрая.
– Добрая, добрей не придумаешь, – лопаясь от сарказма, ворчит про себя дочь, понимая, что поспать всласть ей, хоть умри, уже не удастся. Она сонно таращится, зевает, а мать тем временем бросает в нее халатом и командует:
– Считаю до трех: не встанешь – полью, – и полушутливо-полуугрожающе притворяется, что хватает со стола только что снятый с керосинки чайник. Убедившись же, что угроза подействовала, она приказывает:
– Набрось телогрейку, сгоняй за капусткой – завтракать пора.
– Ну ничего себе! Не успел человек проснуться, как его из дому гонят!
– Давай, давай – делай, что мать велит, а то наследства лишу!
Встав с постели, Антошка прямо на ночнушку напяливает застиранный байковый халат, сверху материнскую телогреищу, потом босыми ногами влезает в вечно волглое нутро резиновых сапог и, нарочито топая, на прощанье грохнув дверью, выкатывается в коридор, где по-воскресному пахнет жареной картошкой с луком и из-за каждой двери доносится: 'Как прекрасен этот мир посмотрии, как прекраааасен этот мииир...'.
На заднем дворе сумрачно. Пахнет гнилью, прелью, мокрым торфом, собачьим дерьмом, дымком, зернистым слежавшимся снегом и еще чем-то, чем пахнет земля в середине апреля. Бегом Антошка пересекает двор, но на полпути резко тормозит, вспомнив, что забыла ключ от сарая, фонарик и обливной бидон для капусты.
– Ну еее мое, – говорит она, невольно копируя материнскую интонацию и, предвидя материнский нагоняй, что есть мочи бежит обратно.
Дома мать уже нарезала картошку соломкой и вываливает ее на раскаленную, скворчащую салом сковороду. Прикрыв ее крышкой, прикрутив огонь в керосинке, она не сердито, но и не слишком ласково, а с привычной будничной насмешкой говорит:
– Ну...? Опять, чай, ключ забыла, Росомаха Батьковна. Смотри – долго не возись, а то щас картошечка поспеет.
В ответ, как бы соглашаясь с материнскими словами, в животе у Антошки урчит; от вкусного запаха свиных шкварок рот мгновенно переполняется слюной, и она уже без лишних напоминаний пулей выскакивает в коридор.
У общественной уборной, как всегда, очередь. Поразмыслив, Антошка решает сбегать по малой нужде за сараями. Все равно в такую погоду никто по двору не шастает.
Однако, выйдя на изгвазданное рыжей глиной крыльцо, сразу же видит соседа, Роберта Семеныча Согрешилина по кличке Куркуль, с запорным выражением на сытой роже выгуливающего своего
