изредка, словно совсем издалека, до Антошки долетало:
– Представляешь, можно вот так всю жизнь прожить и человека хорошего не встретить, а соберешься куда-нибудь и на пороге собственного дома...
– А не женатый?
– Да кто ж их разберет, на женатых, чай, печать в загсе не ставится.
* * *
И все же, несмотря на горькие прогнозы, а может быть, как раз благодаря им, через несколько часов совершенно счастливая Антошка ехала на Украину, и счастью ее не мешали ни подмигивания соседей, угощавших мать и тетю Риту водочкой со свежими огурцами и крутыми яйцами, ни запах угольного дымка и туалета, ни остановки, ни пыль, ни грохот. Антошка, как драгоценный камешек, перекатывала во рту замечательное слово 'плацкарта', с небывалым аппетитом поедала пирожки с повидлом, которые разносили по вагонам говорливые приветливые буфетчицы, она простила и ехавшую 'зайцем', очень этим гордую, Эльку, и казавшуюся теперь симпатичной тетю Риту с ее хитреньким, как у рыженькой лисички, лицом. Все, просто все в этом поезде было прекрасно!
Остаток дня Антошка пролежала на верхней полке, провожая глазами перелески, шлагбаумы, полустанки, лоскутные одеяла полей, облака, громоздившиеся в небе кучами снятого с веревки белья, мосты, набегающие внезапно, как грохочущие строчки прописей с гигантскими буквами Ж. Теплый ветер трепал Антошкины косички, локомотив сипло кричал на своем паровозном языке: 'С дороги, куриные ноги...!' Антошка с гордостью смотрела на помигивающие в сумерках поселки, где сидели у окон и никуда не ехали несчастные девочки, на босоногих деревенских мальчишек, идущих с удочками на вечернюю рыбалку и с завистью помахавших ей вслед.
Ночью, она проснулась от резкого толчка и услышала в коридоре топот и возню. За окном было темно, но с другой стороны вагона чувствовалась бессонная жизнь большой железнодорожной станции. Антошка услышала, как снаружи гнусавый женский голос по радио произнес: 'Со второй платформы отправляется скорый поезд 'Москва – Кишинев', просьба пассажирам занять места согласно приобретенным билетам'.
Антошка собиралась было опять заснуть, но хотела лишь посмотреть на спящую маму как вдруг, ее точно кипятком ошпарило – внизу было пусто. Мамы не было, тети Риты тоже, только свернулась на нижней полке худеньким комочком Элька. Антошка пулей слетела с полки, и с криком: 'Мама, мамочка!', – кинулась по спящему коридору в тамбур.
Они, как ни в чем не бывало, стояли вчетвером, внизу, на теплом перроне, курили и смеялись: двое командировочных из Москвы, мама и тетя Рита. Один рассказывал что-то такое смешное, что мама на плече у него раскисла и все повторяла: 'Там наша Родина, прости сынок, но там наша Родина...', пока один из попутчиков не заметил Антошку и не подтолкнул ее под локоть со словами: 'А вот и полиция нравов пожаловала', но она сразу же догадалась в чем дело:
– Что ты? – забеспокоилась, – Что ты? Глупенькая. Здесь я. Куда я денусь?
Антошка прыгнула ей на руки и теперь рыдала, размазывая кулаками по лицу слезы. Она плакала и сквозь слезы смеялась. Она и сама теперь уже не могла понять, почему так испугалась, ведь нельзя же было и впрямь предположить, что мама бросит ее и сбежит с одним из этих вот симпатичных москвичей. Нет ведь?
Меж тем Антошка сознавала, что чуть ли не с рождения в самой глубине ее души жил страх, что стоит упустить маму из виду, как та исчезнет, бесследно растворится в желтом мареве чужой железнодорожной станции, что за нею нужен глаз да глаз, а то пиши пропало – только ее и видели. Кроме того, побаливало внутри чувство, что это из-за нее, Антошки, мать живет, каждый месяц считая до получки дни да копеечки, что из-за нее она не может, как мечтала, завербоваться в Сибирь, на комсомольско-молодежную стройку, где работают замечательные парни, похожие на актера Рыбникова из фильма 'Высота'...
Внезапно состав дернулся. Проводница приоткрыла дверь в тамбур и крикнула: 'Ну что, молодежь, дальше поедем, или чемоданы скидывать?'.
Дальше поедем, дальше поедем, мы едем, едем, едем – стучали колеса и уносили Антошку в сон. С усилием разлепив веки она в последний раз свесила голову вниз – мать была на месте и, улыбнувшись ей глазами, помахала рукой. 'Все-таки мама у меня самая красивая на свете – привязать бы ее за ногу к этой вот металлической палке', – подумала Антошка, проваливаясь в темноту, к порхающим светлячкам, серебряным лунным разливам, золотым плесам, розовым мальвам. За окном кто-то пропел оперным голосом: 'Рэве та й стогне Днипр широкый' и, засыпая, Антошка счастливо вздохнула: 'Украина!'
Впечатления от поезда не омрачились даже последовавшими неприятностями. На раскаленной станции их никто не встретил, деревня Михайловка была далеко и добраться до нее можно было лишь на вечернем автобусе, который еще целых четыре часа надо было ждать под палящим солнцем. Элька капризничала, тетя Рита то и дело давала ей подзатыльники, мама беспокоилась:
– Почему же они нас не встретили. Я же точно в телеграмме указала...
До автобуса время коротали в узенькой, все время убегающей от них тени пирамидального тополя, играя в карты и поедая за гроши купленную прямо на станции горячую полупьяную вишню. Когда автобус, наконец, пришел, Элька запросилась в туалет, но ей не разрешили, и она прямо в автобусе обкакалась, а потом ее вырвало в кулек из-под съеденных ею ягод.
В Михайловку приехали затемно и полумертвые от усталости долго бродили по темным улицам в поисках теткиного дома. Иногда от отчаянья, на радость собакам, стучали в ворота глухих домов. Наконец, набрели на освещенный дом и на стук к ним вышел хозяин. Мама быстро и сбивчиво объяснила ситуацию, показала письмо с адресом, но мужчина, повертев его в руках, ушел в дом и вернулся с женой, которая с сомнением сказала:
– У нашому сэли такои вулыци немае. Трэба пошукаты зрання.
После чего хозяева, тихонько на непонятном языке посовещавшись, предложили всей компании переночевать у них. Все, кроме сонной Эльки, взликовали, но как утром выяснилось – напрасно.
До завтрака, пока тетя Рита с Элькой еще спали, мать разбудила Антошку и вдвоем они пошли в сельсовет. Секретарша, мешая в кучу украинские и русские слова, сказала, что село большое, а она, дескать, всего три года как сюда переехала, поэтому лучше старожилов расспросить.
Две старухи, точно степенные ухажеры, провожавшие своих коров до околицы, в ответ на мамин вопрос добродушно руками развели: 'Ни, доцю, нэ знаемо'. Наконец, в контору вошел председатель и устало спросил:
– Приезжие? Что у вас?
Через пять минут все разъяснилось – улицы такой в Михайловке действительно больше не было, ее давным-давно переименовали, но председатель знал и как ее разыскать, и тетку мамину знал, и мужа ее гармониста... Мать обрадовалась, кинулась руку жать, но он посмотрел на нее странно и спросил почему- то:
– Деньги-то есть?
Мать смутилась:
– Немного, на обратную дорогу, а что?
Председатель потупился:
– Ты вот что, девонька, сразу-то не паникуй. Сходи к родственничкам, проведай, а часам к двенадцати подходи сюда, все вопросы, какие появятся – обмозгуем. Время горячее, все люди в колхозе – свои огороды окучивать некому. Не пропадешь.
Всю дорогу до теткиного дома мама так быстро бежала, что Антошка за ней едва поспевала. Один раз даже растянулась, но не заплакала, поднялась, сарафан одернула и опять вслед за матерью кинулась, а та и не оглянулась. Антошка не обиделась, ей и без слов было понятно, что страх, как злая собака, кусает мать за пятки и не дает останавливаться.
Указанная председателем улица была, как и все прочие, – заборы, за ними утопающие в зелени приветливые домики, только один среди них выделялся, как в белозубой улыбке гнилой корешок. С первого взгляда на него стало ясно, что внутрь заходить опасно для жизни – дом-дворец, ничего не скажешь!
Сад забурьянил, в смородинных кустах паслась свинья. Забор развалился, но калитка была цела, и рядом с нею в пыли лежала маленькая женщина со страшным, как у покойницы, лицом. Мать подошла, всмотрелась и скорбно выматерилась. Тетя Паня, которую мать помнила молодой и миловидной, как на
