нас сад-огород, дом-дворец – места всем хватит', а к письму еще и фотокарточка прилагается: на фоне цветущей вишни тетенька с детским лицом и дяденька с аккордеоном. Мать, не долго думая, деньги заняла, билеты купила, телеграмму отбила 'такого-то, во столько-то – будем, встречайте', и стала собираться, да не одна, а чтоб веселее было, со своей школьной подругой – тетей Ритой. Та в прошлом году с мужем развелась: 'Возьми, – говорит, – меня с собой, Зинуля, а то тоска смертная, а у твоих дом-дворец – всем места хватит'.
Все две недели до отъезда Антошка была сама не своя. Страсть как она любит путешествовать! Даже на автобусе с электричкой; а уж на поезде дальнего следования, да еще на Украину – и говорить нечего! В детстве Украина представлялась Антошке веселой чернобровой красавицей в вышитой рубашке, клетчатой юбке и с веночком на голове, точь-в-точь как по телевизору в концерте ко Дню Победы.
Сцена ярко освещена, в темном зале сдавленно покашливают ветераны, толстая тетя в блестящем платье голосом, не терпящим возражений, объявляет: 'Украинский танец', и в ту же секунду на сцену легко выпархивает Украина. Сначала она быстро, как стрекоза, хлопает направо и налево ножками в красных сапожках, и 'ковырялочку' выкаблучивает, а потом изогнется вся и полетит в паре с дяденькой в шелковых шароварах – только ленты замелькают.
Так Антошка раньше себе Украину представляла, когда маленькая была. Теперь-то она знает, что это земля, только очень красивая и богатая, еще называется 'чернозем'. Ее, как икру, можно на хлеб намазывать и есть, а на ней растут яблони, груши, вишни, сливы, абрикосы, персики, и все даром – ешь не хочу.
В ночь перед поездкой Антошка, кажется, совсем глаз не сомкнула. Мать, чуть свет, до будильника, глаза приоткрыла, видит – дочь уже одетая, на убранной постели, как тушканчик, столбиком сидит и на нее напряженно смотрит. Пока собирались да завтракали – рассвело. Антошке от волнения в горло ничего не лезет, а мать: 'Пока кашу не съешь – с места не сдвинемся'. Ну что ты будешь делать? Пришлось той быстренько всю кашу с тарелки в рот запихнуть и матери чистую тарелку продемонстрировать. Еще в садике они всей группой так в 'общество чистых тарелок' вступали. В таком виде из дома и выкатились: мать с тяжеленным чемоданом, Антошка с рюкзачком и круглыми, как у мартышки, туго набитыми щеками.
На улице было прохладно, от росы сыро, душисто, птицы еще спали, машин почти не было, только прогрохотала мимо них по разбитому шоссе пустая трехтонка. Прогрохотала и метрах в десяти затормозила. Водитель, из кабины высунулся, железным зубом сверкнул: 'Давай, – говорит, мадамочка, я тебя куда надо подброшу'. А мать-рада радехонька – засуетилась, кривобоко с чемоданом побежала на каблучках:
– Да нам только до станции, тут близко.
Тот не спеша из кабины вылез, чемодан у нее забрал, и пошел вперед, широко, как матрос по палубе штормующего судна. Мать чуть не в припрыжку за ним. Антошку за собой больно за руку тянет, да еще и тарахтит без умолку:
– На Украину к тетке едем, у девчонки каникулы, второй класс на одни пятерки, только по арифметике четыре, надо фруктами побаловать, там у них природа замечательная – река Днестр, яблоки белый налив...
Водитель несет чемодан и посмеивается:
– А чтой-то она у тебя с виду вроде худенькая, а щечки полные?
Мать сразу извиняться:
– Да это завтрак у нее – каша манная, не жрет ничего – с боем приходится...
В кабине под зеркальцем висел усатый мужик (Антошка знала уже – Сталин), и приятно воняло кирзовыми сапогами, промасленными тряпками, 'Беломором' и бензинчиком. Антошка сразу нос к окну – и прилипла. 'Ну их, – думает, – вечно у них разговоры разные, намеки, шуточки, – а ты сиди и нервничай. Мать вроде и строгая, а как мужичок какой ни есть завалящий появится, так только диву даешься'. Помнится, в прошлом году Антошка на соседку тетю Шуру Скобелеву сильно обиделась (та забежала к ним 'на минуточку', ну и застряла, как всегда, на два часа лясы точить. Слово за слово – давай матери выговаривать: 'Они, Зина, твоего мизинца не стоят. Напрасно ты перед ними лебезишь, как голодная собака за кусочек ливерной'). Крепко тогда Антошка тетю Шуру невзлюбила, а, если разобраться по справедливости, так может она и права была.
Трехтонка взревела, и резво покатила мимо заборов, автобусной остановки, школы, хлопчатобумажных складов, булочной... Антошка глазом не успела моргнуть, как уже подъезжали к станции. По дороге и заприметить толком ничего не удалось. Видела, как у помойки рядом с гастрономом паслась незнакомая дворняга, да в телеге дед из совхоза молоко вез. (Лошадь старая – спешить не любит. Идет с достоинством, каждую из четырех усталых ног в отдельности осторожно на асфальт ставит). А как подъехали и стали у станции выгружаться, так водитель из кузова чемодан достал и матери руку жмет.
– Жаль, – говорит, – что уезжаете. Не успели встретиться – надо расставаться.
А мать ему:
– Да мы ненадолго. Через месяц назад будем, а адрес у меня простой: улица Первой стачки, дом 8, комната 6. Петрова Зинаида Ивановна.
– Ну что ж, – говорит, – Зинаида Ивановна. Дай-ка я тебя на прощание поцелую, а то ведь за месяц забудешь ты меня...
Антошка, как такое услышала, так от возмущения чихнула и кашу свою, про которую давным-давно думать забыла, в разные стороны и прыснула. Сама забрызгалась, всех забрызгала, а от матери еще и затрещину схлопотала. Одно хорошо – пока водитель отряхивался, как-то само собой про поцелуи свои дурацкие запамятовал.
На станции – пусто, электричку еще минут сорок ждать, но Антошка не возражает. Главное, на поезд дальнего следования не опоздать. Еще со вчерашнего дня внутри у нее газировка радости булькает и, чтобы ее не расплескать, она спокойно сидит на скамейке рядом с матерью и посматривает на прибывающих пассажиров: вон тетки с сумками в московских очередях стоять едут, вон студенты в институт, вон цыганки скоро веселым табором по вагонам побираться пойдут, а пока что сидят себе на мешках запросто и о чем-то переругиваются не по-нашему. А вон солдатик бледненький, наверное про старушку-мать вспомнил-пригорюнился, как в дядивитиной песне, что он со слезой на баяне играет, а вон монтер с мотком кабеля после ночной смены притомился на лавочке. Только тети Риты все нет да нет!
Стрелка медленно, но верно подползает к восьми тридцати, и теперь внутри у Антошки булькает уже отчаянье. Опоздаем же, опоздаем! Мать тоже забеспокоилась. Как верные псы в ожидании хозяина, они сидят плечом к плечу и неотрывно смотрят на мост, где в любую секунду должна показаться запыхавшаяся, виноватая тетя Рита. Народ на платформе загалдел, вдали показалась электричка, но мать сказала сухо:
– Эту пропустим. Следующая через двадцать минут.
Снова они сидели одни, снова смотрели на мост. Мать была злая, серая и подругу изредка, но с чувством материла. Антошка молчала, но в душе ее полностью поддерживала. Наконец, та появилась – растрепанная, с четырехлетней дочерью Элькой в одной руке, с чемоданом и авоськой в другой. Мать, как взрывной волной подбросило, не дав подруге приблизиться, она резко вскочила и закричала:
– Рита, ты что, совсем спятила? Меня одну с ребенком приглашали, а я с тобой да еще с двумя довесками. И вообще, какого черта ты опаздываешь, я уже целый час тут тебя жду, как на иголках.
Подойдя, та ее урезонивала:
– Да погоди ты – мать у меня с почками слегла, не оставлять же Эльку на больного человека, – и вдруг, со свойственным ей легкомыслием, – ничего, авось перекантуемся.
Через полчаса все, как ни в чем не бывало, сидели в электричке: зареванная Элька прикорнула у окошка, Антошка тоже начала задремывать, мать с тетей Ритой оживленно болтали, как они сами говорили, 'о своем, о девичьем'. Антошка их не слушала. С горечью она думала о том, что вот скоро они приедут в Москву, будут долго стоять в очереди за эскимо на палочке, потом до бесконечности изучать 'карту метрополитена', потом заблудятся и может быть вообще НИ-КОГ-ДА так и не поедут на Украину в быстром, как ветер, поезде дальнего следования.
Кто-то другой на их месте будет, обжигаясь, пить чай из граненых стаканов в подстаканниках, кто-то другой получит сахар-рафинад в специальной упаковочке по две штучки с портретом поезда на обертке, кто-то другой будет лежать на верхней полке и смотреть в окно... Женские голоса звучали глухо 'бу-бу-бу',
