двери, словно боялась, что Нина Никитична вдруг сейчас возьмёт и передумает, но та невозмутимо сказала: 'Где одна, там и двое, – и хитро подмигнула, – беги-беги уж, молодуха, штаны тока от радости не теряй'.
Исплакавшаяся Моисеенко скоро уснула, а Антошка поиграла с самой лучшей в группе куклой в 'дочки-матери': покормила её, рассказала сказку про кота в сапогах, уложила спать, а пока та спала, нарисовала очень красивый рисунок, на котором с одной стороны было изображено солнце, с другой луна, посерёдке звёзды, а внизу она сама с Мурой, у которой к хвосту был привязан воздушный шарик, и мама с чемоданом, в котором лежали подарки. Было тихо-тихо. Время тянулось медленно, будто его сварили в сладкой тягучей сгущёнке. Казалось никогда не кончится этот грустный день, но вдруг дверь приоткрылась, и в неё просунулся сделанный из газеты рупор, гнусаво проговоривший: 'Петрова Антонина с вещами на выход, к вам родной дядя приехал, с тёткою'.
Она ушам своим не поверила. Внутри аж всё подпрыгнуло от радости. Мгновение, и в дверном проёме показалась долговязая фигура дядьки Кольки и бледненькая мордашка его жены, которую он иногда называет Галкой, а иногда, почему-то, Сергевной. 'Ну чо сидишь, как не родная, не узнала? – спросил он, и пока, опрокидывая на своём пути стулья и игрушки, Антошка вихрем неслась, чтобы обнять, прижаться щекой к рыжей щетине, запрыгать вокруг на одной ножке, солидным баском сообщил: 'Мы тут это, навестить. Племянница она нам, поэл? Можно забрать?'. 'Берите, нам вашего добра не надо', – опуская на колени вязанье засветилась глазами поверх очков Нина Никитична, – только на концерт не опаздывайте, а то у нас с этим строго'. И вот, стараясь попадать в ногу, Антошка бежит рядом с дядькой по коридору, а еле поспевающая за ними Сергевна тащит многообещающе тяжёлую авоську со вкуснятиной. На крыльце Антошка вспомнила, свернувшуюся комочком на ковре перемазанную соплями Моисеенко и решила, что раз уж она осталась одна неохваченная, то вечером обязательно получит от неё пять леденцов, три ириски и пирожок с черникой.
Дядя Коля – младший мамин брат и Антошка всегда относилась к нему чуть снисходительно, ещё бы, ведь он на целых семь лет был младше мамы. Та уже в первый класс ходила, когда он ещё только родился. Мама любит его, но считает, что он 'бедовый, безалаберный, и что жизнь научит его свободу любить', а, когда, поскандалив с тёщей, он приходит в гости с вещами, мрачно ставит перед ним на стол тарелку щей, а когда та пустеет, отворяет дверь в коридор и говорит: 'Вот те бог, а вот – порог'. Но всё равно дядька частенько ночует у них на раскладушке и страшно, как лев, храпит.
У дяди Коли привычка насвистывать мелодию из 'Серенады солнечной долины', которую он раз сто, наверное, смотрел совершенно бесплатно, потому что в детстве был доходягой и пролезал через дырку в заборе за которым крутили кино. Кроме того он то и дело вставляет никому не нужное слово 'поэл' и мама говорит, что это у него слово-паразит. Несколько лет назад он завербовался в Сибирь, но через полгода вернулся, и в праздники, когда они с Сергевной, приходят в гости, чтобы съесть у них все шоколадные конфеты, любит порассуждать о том, какие в Сибири, не то что здесь, люди были хорошие, да похвастаться, как они 'отлично, поэл' в тайге жили, кедровые орешки пощёлкивали, жаль проклятая болячка подкузьмила. Во время войны, когда дяде Коле было примерно столько же лет, сколько сейчас Антошке, от голода он уснул зимой в сквере, притулившись к гранитному цоколю памятника Сталину. Его спасли, но всё ж с тех пор кости у него болят от ревматизма, так что порой он в крик кричит и, несмотря на молодость, сидит на третьей группе инвалидности и работает на лёгкой работе сантехником в доме культуры.
До сегодняшнего дня Антошка дядьку не одобряла за то, что при посторонних он любил вспоминать, как однажды, когда ей было всего три года, она подошла со спущенными трусами и попросила проверить нет ли у неё в попе 'гомна', или в другой раз на вопрос, в какую группу ходит, гордо ответила: 'В мышеловую'. Кроме того, по дядькиной просьбе она частенько исполняла песню: 'Крепизьдиолог, крепизьдиолог – ты ветру и солнцу брат', и все почему-то смеялись. Много у неё на дядьку обид накопилось, но сегодня она все ему простила.
Он позволил купаться сколько влезет, так что долго потом она стучала зубами на одеяле; а, когда играли в дурака, и один раз ей удалось выиграть, с уважением сказал: 'Далеко пойдёшь'.
А ещё они пекли в костре чёрный хлеб на палочках и дядька называл его 'пищей богов', а потом чуть не опоздали на концерт, и всю дорогу бежали, но всё обошлось, и вместе с группой Антошка плясала украинский танец, пела песню про Ленина и играла на металлофоне, а дядя громче всех хлопал и с гордостью оглядывался на окружающих, приговаривая: 'Во наяривает, поэл, всем племянницам племянница'.
День посещения оказался не таким уж длинным, но от счастья Антошка устала и, когда дядька с Сергевной уехали, не заплакала, как многие, а просто пошла спокойненько в кровать и уснула.
А на следующее утро Львов дунул в коробку с зубным порошком и в умывалке стало бело, как зимой. Все тоже принялись дуть и скоро стали похожи на чихающих снеговиков. Катька Бориска обзывала их 'иродами', в наказание всё утро не разрешала прикасаться к гостинцам, а после обеда Антошку вырвало, у неё был горячий лоб, и её уложили в изолятор.
За непрозрачными белыми занавесками скрипели качели, звенели голоса, шумели сосны, каркала ворона, а внутри пахло лекарствами, медсестра гремела в соседней комнате железками на обливных подносах и каждые два часа заставляла пить лекарство. Одна-одинёшенька Антошка лежала на мягкой сетчатой кровати и тосковала. Во первых она опасалась что без присмотра, от её гостинцев останутся рожки да ножки, кроме того обидно было, что вчерашнее счастье, как бы она не перебирала в памяти счастливые мгновенья, вновь пережить не удавалось, и день посещения, как огромный, украшенный огоньками и флагами корабль медленно уплывал в прошлое. Языку было шершаво во рту, живот был, как чужой, от слабости Антошка засыпала, а во сне видела морщинистое лицо бабы Веры, которая говорила: 'Не горюй! Жись, девка, как зебра: одна полоска у ей чёрна, а друга в аккурат будет бела'.
И точно. Через четыре дня, когда анализы на дизентерию не подтвердились и Антошку выписали из изолятора, оказалось, что все гостинцы её действительно неизвестно куда подевались. Группа, как ни в чём не бывало, играла в песочнице, а она, отвернувшись, сидела на лавочке и думала что нет на свете человека несчастней её. Ей представлялось, что вот она умрёт и поедет под похоронную музыку в гробу на кладбище, а за оркестром пойдут все, кто тайно сожрал её гостинцы и будут плакать и говорить 'больше не буду'. Но она НИКОГДА не простит их... и вдруг сквозь застлавшую глаза слёзную муть различила зыбкий силуэт приближавшийся по тропинке, ведущей от ворот. Да что ж это? Антошка протёрла глаза... Ну точно же, это она! Мамочка-мамусичка!
Загоревшая и осунувшаяся мама подхватила её на руки и ну целовать приговаривая: 'Живая, здоровая, радость-то какая! А то получаю телеграмму: 'Срочно выезжайте, подозрение дизентерию, госпитализировали', я на вокзал, там билетов днём с огнём. Двое суток зайцем от контролёров по вагонам бегала. Думала, если что, не прощу себе...'
Это ж надо, чтоб так повезло! Всё получилось, именно так, как Антошка загадывала. Мама приехала и на целых две недели раньше забрала её домой. Перед тем как отдать чемодан с надписью белой краской 'Петрова 2 гр.', Катька Бориска пыталась маму отговаривать: 'Ну нет же дизентерии, так чего ж и забирать. Раз уж так получилось неудачно, погуляй, пока отпуск, на танцы побегай, ну зачем тебе ребёнок в городе- то?', а мама хмурилась: 'Нет уж, спасибочки, нагулялась. Чуть с ума не сошла'. Антошка стояла рядышком и как можно жальче всхлипывала, но на автобусной остановке перестала, взахлёб рассказывала про день посещения, про концерт, про 'пищу богов'. Сидя на чемодане, мама слушала, а потом вдруг сказала с грустью: 'Господи, какая же ты у меня большая стала'.
Счастье так и пенилось у Антошки в груди: впереди была поездка на автобусе, потом чай с бабой Верой и ещё много всякой всячины, поэтому сидя у окна, она не оглянулась на голубевшие среди оранжевых стволов дачки, на столовую, забор с сохнущими на нём матрацами и на калитку из-за которой ей махал Марусин. Она уехала, а он помахал ещё немного, потом задумчиво колупнул в носу и побежал назад в группу.
ДЕНЬ ПОБЕДЫ
Приходит однажды письмо – так, мол, и так: 'Приезжай, дорогая племянница, на лето с ребенком – у
