Растопырив бледные руки и ноги, она загорает на одеяле, похожая на морщинистую резиновую куклу. Серые кудряшки её прикрыты пилоткой, сложенной из газеты 'Комсомольская правда', на носу берёзовый лист, а лицо брезгливое, как в общественном туалете. Тоном, не терпящим возражений, она скандирует: 'День седьмого ноября – красный день календаря', а дети, рядком сидящие перед ней на другом одеяле, хором повторяют: 'День се-дьмо-го ноя-бря...' Воспитательница зевает, от чего становится похожей на престарелую львицу, и то и дело поглядывaет на часы – далеко ли до обеда.
До обеда два часа, а до пенсии три года. Екатерина Борисовна ждёт не дождётся, когда можно будет наконец купить где-нибудь неподалёку от дома участочек в три сотки и разводить себе на старости лет огурцы, редиску, крыжовник, а по воскресеньям в праздничной толкучке торговать гладиолусами на привокзальном базаре. Детские голоса мутнеют, колеблются и она уплывает в свою чистую, только этой весной отремонтированную кухню, где в медном тазу на маленьком огне булькает варенье, на блюдце скопилась уже порядочная лужица розовой пенки, а тюлевая занавеска колышется от тёплого клубничного ветерка. Лицо её смягчается, щёки обвисают, но вдруг над блюдцем начинает кружить муха, нестерпимым голоском Леночки Кузиной жужжащая: 'А Петрова без спросу в лес убежала, а Крючков щипается', и насилу выпроставшись из сонной благодати Екатерина Борисовна хрипло кричит: 'Петрова, а ну вернись немедленно, до обеда будешь сидеть наказанная'.
И вот, вместо того, чтобы 'как все порядочные девочки' играть в свадьбу цветов, строить домик для ёжика или плести из травы косички, Антошка сидит на одеяле и берёзовой веточкой отгоняет от воспитательницы слепней. Ту совсем разморило, она клюёт носом и не слышит, как Антошка, притворно хлюпая, канючит: 'Ну Екатериночка Борисночка, я больше так не бу-у-у-ду'. Будет, голубушка, ещё как будет, ведь за теми дальними кустами, под прошлогодней трухлявой листвой и оранжевыми иголками притаился её лучший 'секрет'.
Позавчера, по пути с поляны, она заметила на обочине что-то блестящее, что вполне могло оказаться обыкновенной пивной пробкой или бутылочным осколком, но, как говорит баба Вера прежде чем махнуть из рюмочки своих вонючих капель – 'риск благородное дело', и, метнувшись в сторону, Антошка схватила это 'что-то'. Оказалось, что среди подорожника, кашки, старых выцветших фантиков, окаменелых окурков и другой невзрачной мелочи обрамляющей дорогу, ведущую от дома отдыха 'Текстильщик' к шоссе, притаилась и дожидалась её неизвестно как сюда попавшая пуговка, да не простая, вроде тех, что пришивают к наволочкам, а настоящая, золотая, с якорем. Антошка аж счастью своему не поверила. Марусин тоже подбежал было посмотреть, что это она нашла, но пуговка проворно спряталась в загорелом кулаке и лишь потом, уже перед самым обедом Антошка смогла наконец хорошенько её рассмотреть, чисто начисто вымыть в луже и в тихий час наиграться ею под одеялом. А перед ужином, когда они гуляли вместе с третьей группой и воспитательницы, как водится, забыв обо всём на свете, болтали между собой о непонятном, ей удалось добежать до запретных кустов и сделать секрет. Сначала она вырыла ямку, потом выстелила дно свежей травой, сверху положила золотце от конфетки 'Белочка', выменянное у Львова на яблоко, которое давали в полдник, сверху примостила пуговку и прикрыла её бутылочным стеклом. Получилось очень красиво, но красота в секрете – дело десятое. Самое главное – загадать заветное желание и никому, как бы хвастовство ни распирало изнутри, его не показывать. И тогда желание сбудется. Вообще-то, у Антошки уже пять секретов, один с осколком чашки, остальные просто с фантиками, и все пять раз она загадывала, чтобы мама приехала и забрала её домой.
Дома бабушка жарит на керосинке пироги с черникой, а общественная кошка Мура окотилась. Малыши щурят свои слепые глазки и тихонечко пищат. Днём Мура тревожно, как часовой, ходит вокруг обувной коробки с котятами, никого к ней не подпуская, а по ночам вытаскивает их за шиворот и перепрятывает в самые невероятные места. Дома хорошо... Там не надо по два раза в день ходить на поляну, драться из-за игрушек, и никто не щиплется, не ябедничает, не заставляет ходить парой с Марусиным, который вечно ковыряет в носу. Дома тиктакают на стене весёлые ходики, скрипят под бабушкиной тяжестью крашеные коричневые половицы, на подоконнике разогрелась и пахнет на всю комнату герань, а в субботу тётя Люся Макарова из тридцатой комнаты придёт в гости, чтобы на бабушкиной машинке шить своему будущему сыночку распашонки из мягонькой белой фланельки. Мама с баб Верой за что-то Люсю осуждают, а Антошка любит гладить её резиновый, туго набитый ребёнком живот и знает, что пока бабушка не видит, Люся обязательно даст ей покрутить резную чугунную ручку швейной машинки по имени 'Зингер'.
Но мама не приедет. Ей дали путёвку на юг, в город Евпаторию, и она уехала купаться в Чёрном море и 'культурно отдыхать'. Так она сама объяснила, когда неожиданно приехала и выпросила у воспитательницы Антошку себе на весь день до самого отбоя. Был тихий час, никто конечно не спал, но когда Катька Бориска возникла в дверях, все мгновенно зажмурились, а кое-кто струсил, что вот сейчас возьмут и накажут. Но та подошла к Антошкиной раскладушке, потрепала её по плечу и, как всегда сердито, шепнула: 'Вставай, одевайся и марш в коридор, только не перебуди никого'. А все лежали у себя под одеялами и прямо лопались от любопытства, что ж это такое приключилось?
Только в коридоре, услышав: 'Беги скорей в группу, только не топай, тебя сюрприз дожидается', Антошка догадалась: мама приехала. Она вырвала руку из крепкой воспитательской ладони и влетев в комнату, которую все называют группой, увидела маму, неловко сидящую на маленьком детском стульчике. Антошка кинулась к ней: 'Мамочка, мамусичка!', – и хотела было сразу же попросить, чтобы та увезла её домой, но почему-то вместо этого закричала – это не мой стул, это Марусина, ты на мой садись, вон тот с медведиком', а мама засмеялась: 'Ишь какая деловая стала, матерью командует'. Потом на речке Антошка голышом плескалась у самого берега, а мама серьёзно отдуваясь, прямо держа голову над водой, чтобы не испортить причёску, плавала на самой середине. Потом Антошка ела из алюминиевого бидончика малину с тётидусиного огорода, а мама насмотреться на неё не могла, называла 'лягухой' и всё поражалась тому, как за какие-то три недели 'человек мог так сильно вырасти'. Потом играли в жмурки, и мама с завязанными глазами смешно растопырив руки пыталась Антошку поймать, а та всё не попадалась и заливисто на всю речку хохотала. Мимо проходили дядьки с удочками. Один встал прямо перед мамой, а когда она наткнулась на него, взял да и обнял. Антошка закричала, мама испугалась, сорвала с глаз косынку, но при виде смеющегося дядьки успокоилась. Потом рыболовы показывали им раков, которые ползали друг по другу в узком железном ведёрке, а тот самый шутник, схватив одного за хвост, до слёз напугал Антошку, притворившись, что хочет засунуть ей его в трусы. Только когда солнце перестало печь и воздух стал прозрачным и слегка сиреневым, мама вздохнула: 'Пора'. Зазвеневшим от предчувствия разлуки голосом Антошка спросила: 'Домой поедем?'. Но оказалось – не домой. Утирая свои и Антошкины слёзы перед тем как уйти с территории за калитку, мама оправдывалась, что вот мол дали от месткома путёвку, а отпуск только раз в году и ехать надо, а то в другой раз не дадут, и что путёвка с двадцать первого июня по девятнадцатое июля, а как раз посерёдке день посещения, так что вернуться в срок она никак не сможет, так что вот сейчас приехала. Мама говорила виновато и сбивчиво, а Антошка крепко-накрепко прижималась к её горячей щеке своей мокрой, мечтая о том чтобы, как в сказке, слёзы её вдруг превратились в клей, и можно было бы уже никогда больше с ней не разлучаться.
Но вот, дребезжа стёклами, из-за поворота выкатил автобус с грустной, как у старой, дворняги мордой. Мама вздрогнула, испуганно клюнула Антошку в нос, выбежала за калитку, через мгновенье лицо её мутным пятном замаячило в запылённом окне и долго-долго ещё казалось, будто она всё машет ей рукой, хоть давно уже улеглась взметнувшаяся за автобусом серебристая пыль и в хвойном, заметно к вечеру похолодавшем воздухе растаял его бензиновый след. Антошка постояла еще немного, помечтала о том, что как весело было бы сейчас сидеть на драном клеёнчатом сидении, поглядывать на притихшие поля, пощипывать из дырок пористый, как губка, поролон и предвкушать, как увидев её, баба Вера всплеснёт руками: 'Хто ж ето такой агромаднай к нам приехал?', но, вернувшись в группу, опять почувствовала себя именинницей – все ей завидовали, клянчили конфеты, так что к отбою у неё почти ничего и не осталось.
Мама привезла ей тогда полкило ирисок 'Кис-кис', кулёк леденцов, три пачки печенья и вафли 'Артек', а воспитательнице, чтоб 'подсластить', то есть, чтоб та стала с Антошкой поласковей, красивую коробку шоколадных конфет с загадочным названием 'Ассорти'. (Никто, даже мама не знала, что оно означает). И вот на следующий день в полдник Катька Бориска вместе с другой воспиталкой пили с мамиными конфетами чай из своего персонального чайника и обсуждали какую-то Зинку, которая то ли подцепит себе кого-нибудь на югах, то ли так только поматросят её да опять забросят. Маму тоже звали Зиной и она тоже уехала на юг, поэтому Антошка напряжённо вслушивалась в не совсем понятный ей разговор и горестно
