Сначала её просто трясло от негодования. Она догадывалась, что по головке её не погладят, и хорошо ещё, если строгий выговор объявят, а если из лагеря исключат? Сама-то она не возражала бы, если б мать приехала и досрочно забрала её домой, но в том то всё и дело, что матери дома не было! Она в отпуск, в Кисловодск, уехала. Антошке тошно становилось при одной мысли о том, что мать вызовут из отпуска и многие годы потом ей придётся выслушивать тётининины упрёки типа 'пусти козла в огород или посади свинью за стол'. Даже тот факт, что дома мать в ярости будет швырять в неё всем, что под руку попадётся, волновал гораздо меньше. Главное, чтоб на сей раз под руку попалось что-нибудь неодушевлённое. А то прошлый раз подвернулась соседская кошка Гавриловна, между ног проскочившая к ним в комнату, и чуть было не павшая из-за своей самодеятельности невинной жертвой в борьбе роковой несчастной матери с гадюкой-дочерью.
К счастью Гавриловна оказалась не рохлей какой-нибудь и угодила не в Антошку, и не в стену, а в оконную занавеску, но в прошлый раз хоть было за что страдать! Антошка действительно целую неделю прогуливала школу, вместо неё мотаясь через весь город на автобусе в кинотеатр 'Родина' в безумной надежде на то, что ей удастся раздобыть билет на дневной сеанс кинофильма 'Анжелика маркиза ангелов', а впридачу ещё и убедить билетёршу в том, что ей, Антошке, уже исполнилось шестнадцать лет. Но сейчас-то за что?
4
На завтрак её не пустили. Обедала Антошка во время тихого часа в пустой, гулкой столовой одна- одинёшенька, если не считать, конечно, гремевших тарелками посудомоек и вожатой, смотревшей на неё, как на зверя лютого. Тем не менее, обед ей показался очень вкусным, особенно котлета с пюре, и, вернувшись в пионерскую комнату, прежней тоски она уже не чувствовала. Наоборот, вместо того, чтобы 'обдумать своё безобразное поведение', как советовала Ольга Павловна, она завалилась на диванчик и впервые со дня заезда проспала весь тихий час до самого горна.
Полдника её тоже лишили, а, когда отряд собрался в клубе, где решено было провести товарищеский суд, за ней выслали конвой из двух мальчишек, которые всю дорогу жевали бананы и бросали шкурки на территорию. В зале все уже сидели по своим местам: судья – зав. воспитательной работой за столом на сцене; прокурор – Катька Дымова, слева от него на отдельном стуле, свидетели – девчонки, в первых рядах. Антошку тоже провели на сцену и усадили справа от судьи рядом с адвокатом – Вовкой Сорокиным.
Вся эта игра в суд постороннему человеку, наверное, могла бы показаться даже забавной. Со сцены звучали обвинительные речи Катьки и её подпевал, требовавших исключить Антошку из лагеря, лишить звания 'Юного будёновца', одна дура договорилась даже до того, что потребовала исключения из пионеров. Вовка Сорокин, вместо того чтобы её защищать, неожиданно тоже на неё напал и осудил за хулиганство, хотя, принимая во внимание тот факт, что это её первое ЧП, предложил ограничиться строгим выговором. Дело на всех порах летело к концу, а Верка сидела в первом ряду и помалкивала. За всё время она ни разу не взглянула на Антошку, и та догадалась, что на её помощь надеяться бессмысленно.
Слово взял зав. воспитательной работой и полчаса бубнил об усилении внимания партии и правительства к дисциплине, то и дело поминая происки капиталистов и агрессоров. Во время его речи началась прямо-таки повальная эпидемия зевоты. Всем, особенно мальчишкам, хотелось поскорее проголосовать, за что не важно, и бежать на стадион, где другие отряды уже начали готовиться к спартакиаде. На лицах у всех застыла скука. Скучно не было лишь Антошке.
Ей было больно! Больно так, как не было, даже когда в прошлом году ей вырывали гланды. Веркино предательство было таким понятным и таким предсказуемым, что Антошка лишь диву давалась тому, что за весь день ни разу не усомнилась в её преданности. Она вдруг ясно представила себе, как во время тихого часа, окружив Верку плотным кольцом, девчонки запугивают её, а та... Дура, трусиха несчастная. Антошка чувствовала себя как пионер-герой на допросе, как Тарас Бульба среди поляков, но в отличие от них погибать не собиралась.
– Можно мне сказать? – наконец подняла она руку.
Зав. грозно сдвинул брови.
– Тебе, Петрова, по протоколу будет предоставлена возможность сказать последнее слово.
– Последнее слово говорят перед расстрелом, а я ни в чём не виновата и у меня есть доказательства, что драку подстроила Дымова!
Зал загалдел, но, перекрывая шум, Антошка крикнула:
– Нужно, чтобы кто-нибудь сходил в камеру хранения за моим чемоданом!
Катька беспокойно заёрзала на стуле, зав. воспитательной работой недовольно посмотрел на часы, из зала закричали, что, мол, пора завязывать и нечего сваливать с больной головы на здоровую. Зная, что помощи ей ждать неоткуда Антошка решила схитрить. Глядя заву. прямо в глаза, она сказала:
– Если Вы не сделаете по справедливости, я пожалуюсь своей тёте Нине, и тогда вам влетит так, что мало не покажется.
Зав. встрепенулся.
– Какой ещё Нине?
– Такой, – Антошка сделала важное лицо, – она у вас в министерстве самая главная!
Глаза у зава. забегали, как счёты. Видно было, что он в уме перебирает всех министерских Нин, но вот в них вспыхнула и озарила лицо ужасом догадка. Из бледного он мгновенно стал красным, а из сухого – мокрым. Подскочив к Антошке, он схватил её за руку и, понизив голос до шёпота, стал уверять, что сам лично вместе с нею сходит за чемоданом и уж чего-чего, а несправедливости по отношению к ней не допустит. Верка уже не смотрела в пол, а, наоборот, с надеждой уставилась на Антошку своими собачьими глазами. Проходя мимо неё, той очень хотелось сказать: 'Эх ты, гнида! А я ещё тебя от них защищала', но она сдержалась.
Дальше события развивались, как в сказке. Вернувшись с чемоданом, Антошка вытащила из него своего плюшевого медведя, и все прямо грохнули со смеху. Вика Старостина звонко с места выкрикнула: 'Это её единственный свидетель', а Дымова в тон ей поддакнула: 'Он же у неё говорящий', но Антошка невозмутимо просунула два пальца медведю в брюхо (шов от старости давно разошёлся) и из ватных глубин одну за другой вытащила свёрнутые в тонкие трубочки записки с обещанием устроить ей 'тёмную', обзывательствами и черепами. Вообще-то она собирала эти записочки вовсе не для того, чтобы ябедничать, она хотела лишь доказать матери во первых: что не так уж была не права, когда не хотела ехать в этот придурошный 'Юный будёновец', а во вторых: что той вовсе не обязательно впредь так уж перед тётей Ниной заискивать, но раз дело дошло до суда, решила использовать их как вещественные доказательсва собственной невиновности.
Антошка протянула записочки заву. Тот, из красного вновь став бледным, прошептал: 'Это заговор!' Дымова заверещала, что Антошка, мол, сама все эти записочки написала, но тот её даже слушать не стал: без всякого голосования объявил ей строгий выговор и закрыл заседание. В тот миг, когда Антошка с Мишкой в одной руке, с чемоданом в другой и с торжествующей улыбкой на лице выходила из зала, зав. догнал её, вырвал из рук чемодан, и всю дорогу до камеры хранения уговаривал не рассказывать тёте об этом 'досадном недоразумении'. Антошка важно кивнула, но в обмен на молчание потребовала перевести её в старший отряд. Зав. аж весь залоснился от радости: 'Конечно, конечно, сегодня же, приказом'.
В тот день по лагерю распространился слух, что Антошка – родная племянница жены министра Нины Антоновны. Нянечки, уборщицы, вожатые, даже усатые дядьки на портретах в аллее героев: все улыбались ей, как имениннице, а зав. лично представил её второму отряду, как 'настоящего друга и товарища'.
– Только скажи, если что не так, – настаивал он.
Конечно, в первый вечер Антошка всё ещё страдала из-за Веркиного предательства, да и страшновато было, что её собственный обман вскроется, но добро продолжало сыпаться на неё, как из рога изобилия: девчонки из нового отряда отнеслись к ней, не только как к 'тётинининой племяннице', но и как к маленькой разбойнице, победившей целый отряд врагов, кроме того, уже через два дня на спартакиаде она быстрее всех пробежала стометровку и вывела свой отряд на первое место. Физрук предложил качать победителей и её качали всем отрядом. Кроме того, её приняли в сборную лагеря по лёгкой атлетике. Теперь она не ходила ни на пионерские собрания, ни на политинформации, все дни проводя на тренировках, а вместо тихого часа вместе с ребятами из сборной до посинения плавая в бассейне. С Веркой они почти не пересекались, а если Антошка и замечала её в столовой или на линейке, то всегда с презрением отворачивалась.
