Время летело так быстро, что Антошка и оглянуться не успела, как наступил конец смены. В последний день в лагере был устроен прощальный вечер. Клуб украсили берёзовыми ветками и разноцветными лампочками, пригласили вокально-инструментальный ансамбль 'Золотой орган' и разрешили переодеться в свою одежду. Оказалось, что специально для этого вечера девчонки привезли с собой кучу нарядов, а вот Антошке надеть было нечего: ни туфель, ни платья красивого, хоть сиди в палате и мечтай о доброй фее. Но феи не потребовалась! На вечер Антошку снаряжали всем отрядом, исключая мальчишек, конечно. Лида Кошкина одолжила ей свою запасную юбку, Роза Нахимова гипюровую кофточку, Света Старыгина туфли на каблуке, из которых она к своему изумлению всего за месяц выросла так, что они ей даже на пол ноги не лезли, а Таня Неймарк – самая главная в отряде красавица, накрутила Антошке волосы и накрасила так, что, взглянув на себя в зеркало, та восхищённо ахнула. Ей даже пришла в голову мысль никуда не ходить, а весь вечер простоять в умывалке перед зеркалом, но девчонки не дали и пяти минуточек. Схватив за руки, они увлекли её к клубу, откуда на всю территорию уже гремела музыка.
Сначала Антошка чувствовала себя немного скованно, но через десять минут освоилась и весело отплясывала в общем кругу шейк. В глубине души она, конечно, нервничала, что вот сейчас заиграют медленный танец, а её никто не пригласит. Однако, едва ансамбль грянул первые аккорды из 'Песняров', и толстый усатый солист таким же голосом как у Мулявина запел: 'А-лек-сан-дры-ына' физрук Сан Саныч подошёл и пригласил её на танец. У Антошки аж глаза на лоб вылезли. Во даёт! Пока они танцевали, Сан Саныч уговаривал её серьёзнее отнестись к лёгкой атлетике, записаться в спортивную секцию и обязательно приезжать на будущий год, а Антошка лишь молча кивала, деревянно переминаясь с ноги на ногу. После Сан Саныча на медленный танец её пригласил Толик Подобедов, потом отбою от мальчишек уже не было.
Антошка была счастлива! Она чувствовала себя красивой, взрослой, всеми любимой, и ей совсем не хотелось думать о том, что завтра придётся навсегда расстаться с новыми друзьями, а через неделю вообще наступит первое сентября. Ей хотелось лишь, чтобы этот вечер как можно дольше не кончался... но, когда ноги её в Светкиных туфлях распухли и начали так страшно жать, что казалось, что танцевать она в них ещё может, а вот стоять уже никак, объявили последний танец. Ансамбль заиграл самую популярную в то лето песню 'Шизгара', Антошка на минуточку отошедшая в сторонку, чтобы перевести дух, хотела опять ринуться в круг, но вдруг кто-то тронул её за плечо. Она оглянулась и увидела Верку. Ну и наглость, после такого предательства ещё и лезет!
– Чо надо? – враждебно спросила она.
Та одними губами ответила:
– Поговорить.
– Да иди ты! – крикнула Антошка и кинулась в самую гущу танцующих.
А на следующий день был разъезд. Девчонки обменивались адресами, записывали друг другу в блокноты всякие стишки вроде: 'Что пожелать тебе не знаю, ты только начинаешь жить, от всей души тебе желаю с хорошим мальчиком дружить'. Мальчишки тоже писали, но проще, без рифм, например: 'Антоша, ты отличный товарищ, желаю тебе всегда оставаться такой же весёлой и спортивной'. У Антошки набралось пол блокнота таких записей.
На обед многие девчонки пришли уже зарёванные и без аппетита, так что Антошке достались две лишние котлеты. Из столовой вожатые уже без всякого строя повели отряды в камеру хранения, а вместо тихого часа заставили сдавать форму, постельное бельё и укладывать чемоданы. Полдник выдали сухим пайком, а у ворот уже ждали автобусы...
Антошке было грустно, но она утешала себя тем, что сначала им ещё долго-долго придётся ехать до Москвы в роскошном 'Икарусе' с самолётными сидениями и всю дорогу до хрипоты распевать любимые песни, потом в толпе встречающих она увидит мать и в электричке будет ей рассказывать о том, как в лагере было классно. (Про бойкот и суд она решила не упоминать, зачем лишний раз человека расстраивать?).
В тот момент, когда отряды выстроились в очереди на посадку в автобусы, кто-то в точности, как вчера, тронул её за плечо, и тут уж она точно знала – Верка! Антошка хотела, было, её опять отшить, но та сунула ей в руку записку и убежала. На тетрадном листе в клеточку косым аккуратным почерком было написано:
'Дорогая Антоша. Прости. Я знаю, что перед тобой виновата, но я не такая смелая, как ты, и у меня нет такой тёти. Моя мама работает уборщицей и все меня за это не уважают. Я очень хочу с тобой дружить. Мой адрес: Москва, Проспект Мира дом 5, квартира 14. Седых Вера Павловна'.
Антошка хотела было сунуть записку в карман, но подумала: 'Зачем, всё равно я с ней дружить не буду'. Скомкав записку в шарик, она щелчком отшвырнула её в кусты, но в тот же миг почувствовала странную, не физическую, а какую-то иную боль, какую всегда испытывала, когда во дворе мальчишки мучали животных. Оглянувшись, она наткнулась на несчастные Веркины глаза, и с тех пор, стоило вспомнить о лагере, как на душе становилось так муторно, будто это она предала Верку, а вовсе не наоборот.
5
Антошка не заметила как вышла из сквера, прошла две остановки по улице Ленина, свернула во дворы, миновала сараи, помойку... Воспоминания были такими живыми и яркими, будто всю дорогу перед ней крутилось кино под названием: 'Добро всегда побеждает зло'. Жаль вот только конец подкачал! Сейчас она очень жалела, что выбросила Веркину записку. Что стоило сунуть её в карман и подмигнуть: мол, ничего, Верка, я на тебя зла не держу. Сделай она так, и не было бы у неё сейчас этого противного, как зубная боль, чувства, что с её помощью в Веркиной жизни победило зло.
Антошка подходила уже к бараку, как вдруг простая, но почему-то до сих пор прятавшаяся от неё мысль яркой лампочкой вспыхнула и осветила всю её изнутри: НЕ ПОЗДНО ЖЕ ВЕДЬ ЕЩЁ ВСЁ ИСПРАВИТЬ! Ничто не мешает ей написать Верке письмо, ведь адрес-то она запомнила!
Антошка так обрадовалась, что из всей мочи кинулась к бараку, через все ступеньки вспрыгнула на крыльцо, рванула на себя дверь и понеслась по коридору так быстро, что шедшая навстречу с полным помойным ведром соседка баба Таня Егошина, чуть не выронила его и голосом похожим на рассыпавшийся сухой горох, прокричала: 'Куда несёсся, сатана безмозглая?'. Дома Антошка, не разуваясь и не сняв куртку, подскочила к столу, выудила из портфеля ручку, тетрадь, торопливо вырвала из середины двойной лист и, присев на краешек стула, написала:
ДЕНЬ ПОСЕЩЕНИЯ
Этого дня они ждут так давно, что кажется, он не придёт никогда. Так и будут они по команде вставать; сонно напяливать меченые марганцовкой трусы и майки; чистить зубы порошком, от которого во рту пахнет зубным врачом, а в носу свербит, потом парами побегут на зарядку, где под аккордеон и раскатистые команды музработника Марьванны: 'Тянем ножку, тянем...', будут маршировать и делать ласточку, а оттуда в столовую пить кисель и размазывать остывшую манную кашу по тарелкам с непонятной надписью 'общепит'. Так и будет прохладное, душистое, сверкающее миллионами росистых бриллиантиков утро выцветать в разморенный, жужжащий насекомыми полдень и, загребая сандалиями горячую пыль, им опять придётся тащиться на поляну, где, изнемогая от тяжёлого, пряного запаха, прущего от нагретой солнцем травы, разучивать на одеяле скучные стихи и НИКОГДА, сколько бы серьёзными, жадными глазами они не всматривались в лицо Екатерины Борисовны, которую все до единого за глаза называют Катькой Бориской, та не произнесёт заветной фразы, от которой всем сразу же захочется смеяться и, расставив руки самолётиком, носиться по поляне, повторяя: 'А завтра – день посещения, а завтра – день посещения!'.
