– Ты понимаешь, что я хочу сказать. Печально, когда люди попусту растрачивают свои жизни.
Я промолчала, хотя дочь выдержала паузу, словно ожидала, что я заговорю.
– То, что ты сделала, мама, было очень и очень нелегко. Ты должна гордиться тем, как поступила со своей жизнью.
Я не спеша дочистила яблоко, потом вытерла пальцы о салфетку.
– Все мои подруги тоже так считают, – сказала Ники. – Во всяком случае, те, кому я о тебе рассказывала.
– Весьма польщена. Пожалуйста, передай своим изумительным подругам мою благодарность.
– Я просто им рассказала, вот и все.
– Что ж, ты достаточно высказалась.
Вероятно, тем утром я была резковата с Ники без особой на то необходимости, но не слишком ли было с ее стороны самонадеянным полагать, будто я нуждаюсь в том, чтобы меня успокаивали и поддерживали в этих вопросах. Кроме того, она плохо представляла себе, что в действительности произошло в те последние дни в Нагасаки. Можно предположить, что из рассказов отца она составила себе некую картину. Такая картина, конечно же, не лишена была изъянов и неточностей. На самом деле, несмотря на свои впечатляющие статьи о Японии, мой муж никогда не понимал характера нашей культуры, а еще меньше людей – вроде Дзиро. Не стану утверждать, что вспоминаю Дзиро с любовью, однако он вовсе не был таким тупицей, каким считал его мой муж. Дзиро прилежно трудился, соблюдая свои обязанности перед семьей, – того же он ожидал и от меня; говоря его словами, он был исполнен чувства долга. На протяжении семи лет, что он провел с дочкой, он был, несомненно, хорошим отцом для нее. В чем бы я ни убеждала себя в те последние дни, я никогда не пыталась делать вид, будто Кэйко не будет о нем скучать.
Но теперь все это далеко в прошлом, и у меня нет никакого желания об этом думать. Мои мотивы для отъезда из Японии вполне оправданны, и я знаю, что всегда принимала интересы Кэйко близко к сердцу. Незачем заново перебирать былое в памяти.
Подрезая растения в горшочках на подоконнике, я вдруг заметила, что Ники как-то примолкла. Я обернулась к ней: она стояла перед камином, глядя мимо меня через окно на сад. Я попыталась проследить за ее взглядом: оконное стекло было затуманено, но сад различался отчетливо. Ники смотрела на живую изгородь – туда, где ветер и дождь обрушили подпорки, которые поддерживали помидорную рассаду.
– Томатов нынче, наверное, не будет, – заметила я. – Что-то я за ними недосмотрела.
Глядя на сад, я услышала за спиной стук выдвигаемого ящика письменного стола: это Ники возобновила поиски. После завтрака она решила прочитать все газетные статьи своего отца и провела чуть ли не полдня за осмотром всех ящиков и книжных полок в доме.
Я продолжала заниматься своими растениями: они загромождали весь подоконник. За спиной у меня Ники все еще рылась в ящиках. Потом затихла – и, когда я к ней обернулась, она снова смотрела мимо меня, в сад.
– Я, пожалуй, пойду покормлю золотую рыбку, – проговорила она.
– Золотую рыбку?
Не ответив, Ники вышла из комнаты, и через минуту я увидела, как она быстрыми шагами пересекает лужайку. Я протерла запотевшее стекло и стала за ней наблюдать. Ники прошла в дальний угол сада, к пруду с рыбками посреди декоративной горки с камнями. Она насыпала корм и стала глядеть в воду. Я видела ее в профиль: она казалась совсем тоненькой – и, несмотря на модный наряд, выглядела совершенной девочкой. Ветер шевелил ей волосы – и я спохватилась, почему она не надела куртку.
На обратном пути она задержалась у помидорных кустов и, не обращая внимания на мелкий дождь, внимательно их осмотрела. Потом подошла ближе и заботливо начала приводить в порядок обрушенные подпорки. Вернула на место упавшие на землю, затем присела на корточки, почти касаясь коленями мокрой травы, и поправила сеть, которую я натянула над почвой для защиты растений от набегов птиц.
– Спасибо, Ники, – сказала я ей, когда она снова вошла в комнату. – Ты очень внимательна.
Она что-то пробормотала и села на кушетку. Я заметила, что она совсем растеряна.
– Я нынче и в самом деле недоглядела за этими томатами, – продолжала я. – Но, думаю, все это не важно. Просто ума не приложу, куда девать такую уйму. В прошлом году большую часть отдала Моррисонам.
– О господи, – отозвалась Ники, – Моррисонам. И как поживают эти старые дорогуши?
– Ники, Моррисоны – добрейшие люди. Сроду не могла понять твоего пренебрежения к ним. Вы с Кэти были когда-то лучшими подругами.
– О да, Кэти. И как она теперь? Наверное, по-прежнему живет дома?
– Ну да. Работает в банке.
– Типичней некуда.
– Мне кажется, это вполне благоразумно – чем-то заниматься в ее возрасте. А Мэрилин вышла замуж, ты знаешь?
– Вот как? И за кого же?
– Не помню, чем занят ее муж. Видела его однажды. На вид очень приятный.
– Наверное, викарий или что-то вроде этого.
– Послушай, Ники, я просто не понимаю твоего тона. Моррисоны всегда относились к нам как нельзя лучше.
Ники раздраженно вздохнула:
– Уж такая у них повадка. Меня от нее тошнит. От того, как они воспитали своих детей, – тоже.
– Да часто ли ты за все годы с Моррисонами виделась?
– Виделась достаточно, когда водилась с Кэти. Люди этого сорта безнадежны. А Кэти, думаю, мне остается только пожалеть.
– Ты осуждаешь ее за то, что она не поехала в Лондон, как ты? Должна тебе сказать, Ники, это совсем не походит на ту широту взглядов, которой ты со своими подругами гордишься.
– Нет, это не важно. Впрочем, тебе не понять, о чем я говорю. – Ники бросила на меня взгляд и снова вздохнула. – Это не важно, – повторила она, отвернувшись.
Я пристально на нее посмотрела, потом опять принялась за растения на подоконнике.
– Знаешь, Ники, – заговорила я после паузы, – я очень рада, что у тебя есть друзья, с которыми тебе приятно проводить время. В конце концов, ты должна теперь жить своей собственной жизнью. Этого и следовало ожидать.
Дочь не ответила. Когда я взглянула в ее сторону, она читала одну из газет, которые нашла в ящике письменного стола.
– Мне было бы интересно познакомиться с твоими друзьями, – сказала я. – Можешь приглашать сюда кого захочешь – все будут желанными гостями.
Ники тряхнула головой, чтобы волосы не падали на глаза, и продолжала читать. Лицо ее приобрело сосредоточенное выражение.
Я вернулась к своему занятию: эта повадка была хорошо мне знакома. Ники тонко усвоила подчеркнутую манеру безмолвствовать, стоило мне только проявить любопытство относительно ее жизни в Лондоне; таким способом она давала мне понять о том, что мне придется пожалеть, если я начну упорствовать с расспросами. В результате мое представление о ее теперешней жизни строится в основном на догадках. В письмах, однако, – а корреспонденткой Ники была исправной, – она упоминала о многом таком, чего никогда не затронула бы в разговоре. Так я узнала, к примеру, о том, что ее молодого человека зовут Дэвид и что он изучает политику в одном из лондонских колледжей. Но в беседе тем не менее, даже если я только поинтересовалась бы его здоровьем, мои дальнейшие расспросы неминуемо натолкнулись бы на прочный заслон.
Столь решительным отстаиванием права на личную жизнь Ники очень напоминает мне свою сестру. По правде говоря, у обеих моих дочерей много общего – гораздо больше, чем желал признавать мой муж. По его мнению, они представляли собой две противоположности: более того, он убедил себя, что Кэйко – от природы трудная личность и с этим нам ничего не поделать. По сути, хотя сам он никогда прямо этого не признавал, Кэйко, на его взгляд, унаследовала свой характер от отца. Я почти не возражала: легче было винить Дзиро, а не самих себя. Мой муж, конечно же, не знал Кэйко в ее раннем возрасте, иначе без труда
