признал бы большое сходство между девочками, существовавшее на первых ступенях их развития. Обе отличались вспыльчивостью и самолюбием; если что-то выводило их из себя, они не сразу, как другие дети, забывали о своем гневе, а оставались не в духе весь день. И все же одна из девочек превратилась в счастливую, уверенную в себе молодую женщину (относительно будущего Ники я полна всяческих надежд), тогда как другая, делаясь все более и более несчастной, лишила себя жизни. Мне не так просто, как мужу, возложить всю вину на Природу – или же на Дзиро. Впрочем, все это теперь далеко в прошлом, и перебирать заново – толку мало.
– Кстати, мама, – произнесла Ники. – Это ведь ты была сегодня утром, да?
– Сегодня утром?
– Утром я слышала шорох. Совсем рано, часа в четыре.
– Извини, что побеспокоила тебя. Да, это была я. – Я рассмеялась. – А кто же еще, по-твоему, это мог быть? – Я продолжала смеяться и никак не могла остановиться. Ники смотрела на меня удивленно, держа газету перед собой. – Ох, Ники, извини, что разбудила тебя. – Я все-таки сумела овладеть собой.
– Ничего страшного, я уже не спала. В эти дни мне что-то неважно спится.
– Особенно после той суматохи, какую ты подняла с этими комнатами. Тебе, наверное, стоит обратиться к доктору.
– Возможно. – Ники вернулась к чтению.
Я отложила секатор и повернулась к ней:
– Знаешь, а это странно. Сегодня утром мне опять приснился прежний сон.
– Какой сон?
– Я тебе о нем вчера рассказывала, но ты, похоже, не слушала. Мне опять приснилась та самая маленькая девочка.
– Что за маленькая девочка?
– Та, что мы видели недавно на качелях. Когда пили кофе в деревне.
Ники, не отрываясь от газеты, пожала плечами:
– А, та самая.
– В действительности это была совсем не та маленькая девочка. Это я поняла сегодня утром. Она только казалась той самой, но ею не была.
Ники посмотрела на меня:
– Наверное, ты хочешь сказать, что это была она. Кэйко.
– Кэйко? – Я усмехнулась. – Что за странная мысль. С какой стати ей быть Кэйко? Нет, никакого отношения к Кэйко она не имеет.
Ники глядела на меня с сомнением.
– Нет, это была маленькая девочка, которую я когда-то знала, – пояснила я. – Давным-давно.
– Какая такая маленькая девочка?
– Ты ее не знаешь. Это было очень давно.
Ники снова пожала плечами:
– Во-первых, я никак не могу заснуть. Прошлой ночью спала, наверное, всего часа четыре.
– Это нехорошо, Ники. Особенно в твоем возрасте. Думаю, тебе надо посоветоваться с врачом. Ты всегда можешь пойти к доктору Фергюсону.
Ники, сделав нетерпеливый жест, опять углубилась в газетную статью своего отца. Я пристально на нее посмотрела.
– В сущности говоря, я сегодня утром поняла кое-что еще. Насчет этого сна.
Дочь как будто меня не слышала.
– Знаешь, та маленькая девочка была вовсе не на качелях. Это только вначале так показалось. Но она была вовсе не на качелях.
Ники, пробормотав что-то, продолжала читать.
Часть вторая
Глава седьмая
Летняя жара усиливалась, и вид пустыря за нашим окном становился все более отталкивающим. Почти вся земля высохла и растрескалась, оставшаяся после дождей вода скопилась в рытвинах и канавах. Там плодились всевозможные насекомые: в особенности досаждали вездесущие комары. Жильцы по привычке продолжали жаловаться, однако с годами к раздражению, вызываемому пустырем, примешались цинизм и безнадежность.
Тем летом я постоянно ходила через пустырь к жилищу Сатико, и это путешествие вызывало у меня отвращение: комары нередко набивались даже в волосы, а в трещинах под ногами кишели личинки и черви. Мне ясно вспоминаются эти мои походы: они – как и дурные предчувствия относительно материнства, как и приезд Огаты-сан – придают сегодня тому лету особенную отчетливость. И все же во многом то лето мало чем отличалось от других. Я подолгу – как и в последующие годы – безучастно смотрела на вид, открывавшийся из нашего окна. В погожие дни за деревьями на противоположном берегу реки на фоне облаков вырисовывались бледные очертания холмов в дымке. Этот вид радовал глаз – и порой приносил мне редкое утешение, избавляя от пустоты долгих дней, проведенных мной в нашей квартире.
Кроме проблемы с пустырем в то лето соседей занимали и другие вопросы. Газеты наперебой толковали о конце оккупации, и политики в Токио с головой ушли в полемику. В нашем квартале эту тему обсуждали тоже довольно часто, приправляя, правда, тем же цинизмом, что и красочные пересуды о пустыре. Куда более остро воспринимались сообщения об убийствах детей, будоражившие в те дни Нагасаки. Сначала мальчика, потом девочку нашли избитыми до смерти. Когда третью жертву – еще одну маленькую девочку – обнаружили повешенной на дереве, матерей в нашей округе охватила настоящая паника. Конечно, вряд ли кого утешало то, что все эти случаи произошли на другом конце города: в нашем квартале детей теперь можно было увидеть не часто, особенно в вечерние часы. Не знаю, очень ли эти сообщения волновали тогда Сатико. Она явно меньше оставляла Марико без присмотра, но это, как я догадывалась, было скорее связано с наметившимися сдвигами в ее жизни: дядюшка ответил, что готов вновь принять ее к себе в дом, и вскоре после получения этой новости я заметила в Сатико перемену – она теперь иначе относилась к ребенку, спокойнее и терпеливей.
Сатико выражала большое облегчение по поводу письма дядюшки, и поначалу я почти не сомневалась, что она к нему вернется. Дни, однако, проходили, и у меня начали зарождаться подозрения на этот счет. Прежде всего, спустя несколько дней после получения письма я выяснила, что Сатико до сих пор не удосужилась сообщить об этом Марико. И далее – неделя проходила за неделей, а Сатико, как я узнала, не только не приступала к сборам, но даже и не ответила дядюшке на его письмо.
Не будь Сатико на редкость уклончивой в рассказах о семействе дядюшки, вряд ли мне пришло бы в голову об этом задумываться. А тут во мне проснулось любопытство – и, несмотря на всю ее скрытность, я сумела кое-что для себя обрисовать: дядя, по-видимому, не был связан с ней кровными узами, а приходился родственником мужу Сатико; до того как поселиться у него в доме несколько месяцев тому назад, Сатико его не знала. Дядя был человеком состоятельным, и, поскольку простора в его доме хватало (с ним жили только его дочь и служанка), места для Сатико с маленькой девочкой нашлось бы достаточно. Сама Сатико не однажды вспоминала о том, как много комнат в этом доме пустовало в безмолвии.
Меня особенно заинтересовала дочь дядюшки, которую я посчитала незамужней женщиной, приблизительно ровесницей Сатико. Сатико о своей родственнице рассказывала не многое, но мне вспоминается один тогдашний наш разговор. Мне вообразилось, будто Сатико не спешит вернуться к дядюшке из-за негладких отношений с его дочерью. Я, должно быть, на пробу высказала Сатико в то утро эту мысль, и она, что случалось не часто, ударилась в подробные воспоминания о времени, проведенном в
