Днепровских ворот городской крепостной стены. Тут полковник велел извозчику ждать, а сам поспешил за юродивым и нагнал его, когда тот вошел в крепостную башню. Внутри башни было сумеречно и пусто.
— Мир тебе, божий человек! — Сдавленное толстыми каменными стенами эхо глухо повторило слова Куперена. — Мне отмщение, и аз воздам. — Француз произнес известное присловье юродивого, которое тот употреблял всякий раз, когда поминал Хмельницкого.
Маркевич — так звали юродивого в миру — остановился, обернулся на голос. Он молчал, но в глазах его Куперен прочитал недоумение и любопытство.
— Ты кто? — теперь в них мелькнул огонек тревоги.
— Не волнуйтесь, Филипп Степанович, я тот, в ком найдете вы себе верного друга против злейшего вашего врага.
— Врага? — Юродивый насторожился сильнее прежнего. — У меня нет врагов! Мои враги — враги Господина моего. — Лицо его исказила недобрая усмешка. — Видишь свет? — Он показал рукой на пространство за башней, Куперен не увидел там ничего, кроме снежного поля, перерезанного санной колеей. Маркевич сделал шаг вперед…
— То божья десница. Ступай за мной! Всяк, идущий мне вослед, примет причастие Отца моего.
Придурь Маркевича начала раздражать полковника:
— Позвольте сказать вам, Филипп Степанович, что я прибыл сюда не за тем… то есть в иное время, но не сейчас… С минуты на минуту здесь могут появиться посторонние. Я хотел бы предупредить вас о намерениях губернатора Хмельницкого — они могут ввести в искушение многих.
Юродивый остановился, сжал в руках висевшее на груди распятие и беззвучно зашептал что-то синеватыми губами.
— Господин Маркевич, едемте ко мне в нумер! Извозчик ждет…
В мрачной комнатенке захудалой гостиницы Куперен угостил Маркевича чаем. Обхватив чашку руками, юродивый сосредоточенно наблюдал, как чаинки медленно оседают на дно…
— Видите ли, господин Маркевич, я тут не случайно. Правда, всего на одну ночь — проездом. Иначе бы не сидел в этих убогих нумерах. А ведь я знавал когда-то вашего батюшку! Мельком, но приходилось встречаться с ним в Семлеве… Крепкий был человек, как все сельские священники в России. — Юродивый поставил блюдце с чаем на ладонь правой руки и стал дуть на него…
— Беда будет! — вдруг сказал Маркевич таким голосом, что полковник вздрогнул от неожиданности. И все же он почувствовал по тону юродивого, что тот приглашает его к разговору.
— Именно, Филипп Степанович! И я думаю так же. Ведомо ли вам, что Хмельницкий затеял нынче в Семлеве розыски Бонапартовых сокровищ?
— Сие господу не противно, — с деланным безразличием ответил Маркевич.
— Ну уж нет! — запротестовал Куперен. — А знаете ли вы, сударь, что Хмельницкий собирается поднять со дна озера крест, стоявший некогда на колокольне Ивана Великого?
Юродивый поднял глаза на собеседника.
— Тебе что за корысть в его грехах? — Лицо Маркевича напряглось, нос его заострился. — Сей крест — кара нам! — Он вперил в Куперена проницательный и одновременно безумный взгляд. — Грех огромный лежит на тех, кто впустил ворога в святой град!
— Вижу, Филипп Степанович, стесняетесь вы говорить со мной откровенно, а зря. Буду краток, потому что не имею времени и далее ходить вокруг да около. Ваши мысли о греховности тех, кто пустил французов в Москву, мне понятны, но все же вернемся к нашему предмету… Хмельницкий ищет в болоте то, чего там никогда не было!
Маркевич запустил пятерню в бороду и поджал губы. «Ага, проняло-таки!» — подумал Куперен и продолжал:
— Считайте, Филипп Степанович, залогом правды мою откровенность. Случай помог мне узнать, за что вы невзлюбили Хмельницкого… Плотоугодие и женолюбие не самые страшные грехи губернатора. Гораздо важнее его потворствование расколу, чему вы как истый верующий сопротивлялись всеми возможными средствами. Ведь Хмельницкий не единожды сажал вас за публичное охаивание его в кутузку. Поверьте, наконец, я также хочу доставить губернатору неприятности. Не будем выяснять причины того… Креста в болоте нет, а посему Хмельницкий тратит впустую казенные деньги. Вы знаете его характер: он не отступит. Вот случай, Филипп Степанович, оправдаться вашему пророчеству: «Мне отмщение, и аз воздам».
Видя, что юродивый по-прежнему не доверяет ему, Куперен прибегнул к последнему средству;
— Ну, хорошо! В таком случае извольте… — И полковник на глазах у Маркевича распорол подкладку своего сюртука. — Письмо это стоило когда-то миллион… К сожалению, в свое время оно не попало по назначению. Прочтите! Вы — последний, кому выпала такая честь.
Тонкими восковыми пальцами юродивый взял из рук полковника листок пожелтевшей бумаги с остатками бечевы и следами осыпавшейся от времени печати. Он склонился над слабым огнем дешевой свечи… Прочитав письмо до конца, Маркевич долго изучал крупную размашистую подпись. Потом выжидательно посмотрел на Куперена.
— Да, сударь, это рука Бонапарта! Будем считать, что я прибыл к вам с того света.
— Отчего не сам? — спросил юродивый после затяжного молчания.
— К тому есть причины, Филипп Степанович. Мое положение…
— Ты француз? — скорее утвердительно, чем вопросительно, сказал юродивый.
— Какая вам разница, сударь! Важно другое: намерения наши относительно губернатора совпадают.
— Ну, как не по плечу?
На висках у полковника вздулись синие жилки.
— Не узнаю вас, Филипп Степанович! Тот ли передо мной человек, что пророчествовал Хмельницкому судный день? Вот вам случай доказать торжество справедливости. Насколько мне известно, преподобный Серафим в бытность свою митрополитом Смоленским общался с вашим батюшкой… Да и про вас он много наслышан. Уж кому, как не ему, открыть царю глаза на истинную судьбу креста! Епархиальному начальству в Москве нетрудно будет отыскать в архивах документы, подтверждающие правильность изложенных в этом письме сведений…
Куперен взял из рук юродивого письмо Наполеона и поднес его к пламени свечи… Минуту спустя от листка остался лишь серый пепел.
Не без внутреннего трепета Маркевич последовал совету полковника и написал письмо петербургскому митрополиту Серафиму. С надежной оказией оно было препровождено в столицу. Хмельницкий еще не ведал, что скоро фортуна изменит ему навсегда.
Ранним утром, едва белый дым морозного тумана растаял над озером, поиски трофеев Бонапарта были возобновлены. Около десяти часов со дна одного из кессонов, который был сооружен как раз в том месте, где прапорщик Людевич обнаружил «пушечную медь», раздался истошный крик:
— Нашел! Ей-богу, нашел! — Сидевший на дне ямы солдат захлебывался от радости. Он изо всех сил тащил из буро-зеленой болотной жижи какой-то предмет, похожий на сплавленный кусок серебра. Через минуту все, кто был в это время на льду, сгрудились возле кессона.
— Господин подполковник… я же сам… я знал, — задыхающимся от счастья голосом говорил Четверикову фон Людевич. — Р-рр-раступись! — зычно крикнул прапорщик и раскинул руки в стороны, ограждая Четверикова от наседавшей толпы. — Осторожно, Крутобоков… Ты, болван, в ведро его клади… — беззлобно командовал прапорщик, чувствуя, что сегодня власть в его руках.
Четвериков присел на корточки перед поднятым со дна ямы ведром. Руками в белых перчатках он вынул из ведра находку. Радость, охватившая всех, была так велика, что ни у кого не было сомнения в том, что в руках у столичного инженера находится и испускает серебристые лучи драгоценный слиток.
Внимательно изучив предмет, Четвериков повернулся к прапорщику и отчетливо сказал:
— Сей камень, сударь, не из рода серебряных!
Между тем сидевший на дне кессона солдат продолжал кричать:
