хоть как-то управлять страной. Он в последний момент успел якобы добровольно передать власть своему преемнику, выходцу из всесильного КГБ. Это предотвратило немедленное крушение страны, за которым последовали бы государственный переворот, арест и справедливое наказание бывшего «горе-президента». Положение в России немного стабилизировалось. Однако надежды народа на нового Президента мало в чем оправдались. Народ продолжал нищать, а число миллиардеров с каждым годом росло. Россию продолжали грабить усиленными темпами. Росла смертность населения, сокращалась продолжительность жизни. Положение в промышленности и сельском хозяйстве стало катастрофическим. Прекратилось перевооружение армии. Введенные в избирательное право изменения по существу свели на нет это право. Теперь в стране правила лишь одна пропрезидентская партия, остальная «мелочевка» была у нее в подголосках. Неимоверно разрослась бюрократия. Вовсю цвели казнокрадство и взяточничество. Терпение нового Президента ко всем этим явлениям и его лояльность вероятным обещаниям Ельцину «никого не трогать!» были безграничны.
Я вспоминал циферблат с маятником у Виктора и явно представлял, как он еще на одно деление сдвинулся вправо в «секторе неопределенности».
Этот сезон в Лопати складывался неудачно. Весна запаздывала, и деревья стали зеленеть лишь в начале мая. Затянувшиеся заморозки мешали посадкам. Под них попали цветущие вишни, яблони и сливы. Ждать урожая плодов уже не приходилось. Затем зарядили дожди. Водосток пруда засорился. Вода перешла через дамбу и прорвала ее. Пруд обмелел до дна. Короткий путь в село для нас был закрыт. Теперь пройти туда с нашей «стороны» можно было, лишь сделав
большой крюк по полям. Наумыч обратился к областным властям за помощью в форс-мажорных обстоятельствах. Деньги на строительство новой дамбы ему выделили и дали подрядчика с экскаватором, бульдозером и двумя самосвалами. Гравий предполагали возить из карьера за двадцать километров от села. Но оборотистый Наумыч внес подрядчику свое коммерческое рацпредложение, и экскаватор стал копать глину рядом с прудом. Затем ее просыпали песочком и бульдозером сдвигали на место прорыва. В заключение по ней поездили туда-сюда самосвалы, уплотнили, еще подсыпали грунт, и плотина была готова. Сэкономленными деньгами распорядился по-хозяйски, разделив поровну. Пруд стал наполняться водой. Вот только ездить по этой плотине после дождей стало невозможно. Даже переходить в это время приходилось в резиновых сапогах, и то по колено измазавшись в глине. Вопрос о том, долго ли простоит такое сооружение, перед рационализаторами не стоял. Ответ был ясен — до следующего форс-мажора.
Как-то ближе к середине июля у меня неожиданно возникла мысль пойти через Кузяков верх к лесопосадкам и посмотреть еще раз, где все же скрывается старая дорога на «Восход». Я понимал абсурдность этой мысли, но она не отпускала и преследовала меня, превратившись в идею-фикс. При этом всегда почему-то всплывала дата — четырнадцатое — и время — десять часов утра. Ближе к этому числу я уже твердо знал, что пойду, меня звал поп-расстрига Мирон. Нетерпение мое нарастало.
Наконец долгожданный день настал. Я взял корзину и, оставив собак дома, отправился в путь.
Миновав молодняк посадок, я сразу вышел к широкой, но заросшей травой тропе, которая вела дальше в лес. Раньше я здесь ее не замечал. Пройдя через неширокий участок леса, я увидел большой поселок, который казался вымершим. Старые, давно заброшенные дома покосились. На некоторых окна и двери были забиты досками крест-накрест. Сады возле домов заросли. Изгороди обвисли, а кое-где упали. Видно было, что в поселке давно уже никто не живет. Вдруг послышался собачий лай. На краю улицы, чуть отступив от других, расположился ухоженный участок с крепким просторным домом. Его окружала нарядная свежеокрашенная изгородь. За ней виднелся большой сад, заботливо возделанный огород, а в дальнем углу выстроились с десяток ульев. За забором захлебывались злобным лаем две большие собаки. «Тузик! Лайка! Нельзя! Ко мне!» — услышал я чью-то команду. Собаки, рыча, побежали к дому. Я подошел к калитке. В конце вымощенной камнем дорожки на крыльце стоял человек. Невысокого роста, в холщовых портках, заправленных в онучи, в длинной белой рубахе и лаптях, он был как бы не от мира сего. «Не бойся, заходи, мил человек, коли пришел», — ласково позвал он. Я шел по длинной дорожке и вглядывался в хозяина. И чем ближе подходил, тем больше он мне напоминал библейского святого. Белые волнистые волосы, такая же борода не походили на седые. В их цвете не было примеси легкой желтизны, непередаваемого налета времени. Ослепительно белые, они блестели в лучах солнца. Подвижное, выразительное лицо Мирона бороздили извилистые морщины. Бледно- голубые водянистые глаза смотрели доброжелательно и одновременно испытующе. Он глядел на меня, доверчиво улыбаясь, и молчал. Собаки заливались лаем в трех метрах от меня, но не смели подбежать ближе.
— Уймитесь, неугомонные, — г- негромко произнес старик, коротко взглянув на них. — Идите к себе, это мой гость.
Собаки прекратили лаять, потеряли ко мне интерес и побежали в глубь сада.
— Здравствуйте, батюшка, — я остановился, не дойдя до крыльца, и поклонился ему в пояс.
— Будь здоров и ты, касатик. — Он показал рукой в сторону открытой двери. — Заходи в дом, добрый человек.
Я прошел через сени в светлую горницу и огляделся. Все здесь напоминало декорации к фильму о старом крестьянском быте. Тесаный дубовый стол, скамьи, большая русская печь с лежанкой, огромный сундук с коваными медными накладками. Кочерга, глиняная посуда, горшки — все походило на законсервированную старину. Даже традиционная русская чистота в горнице. Выскобленные и вымытые полы покрыты разномастными тюфячками. Занавесочки на окнах, расшитые подушечки на лавках — все было из далекого прошлого. Однако чего-то не хватало. Я еще раз осмотрелся и понял, в горнице — ни одной иконы. Это было странно для бывшего священнослужителя. Мирон молча стоял в сторонке, улыбался и не мешал мне осмыслить увиденное.
— Ну и собаки у вас, злющие, — сказал я немного невпопад.
— Собаки как собаки, — ответил он. — Сторожа. Здесь же, милок, граница. Мало ли кто забрести может.
— Какая граница, — не понял я.
— Как бы тебе объяснить… — Он указал рукой на стул, а сам стал суетиться по хозяйству. — Садись, в ногах правды нет.
Мирон ставил на стол миски, деревянные ложки, принес хлеб, кувшин, а сам продолжал:
— Здесь не ваш мир и не их, а как бы нейтральная полоса, ничейная, значит. Когда я попал сюда, село ваше было, потом все разъехались и разбежались. Я остался, а дорога вскоре исчезла. Потом от них пришли и кое-что мне разъяснили. С огромным трудом удалось принять то, что узнал о мире. Но вот понять до конца до сих пор не могу, хоть убей. Предложили отправить домой, но я поразмыслил и отказался. Там у меня никого не осталось. Жена померла, детей нет, от церкви отлучили. Я когда-то попом был. Так что ты, милок, больше меня «батюшкой» не величай. Я расстрига, а не батюшка. Зови просто Мирон.
— Как вы здесь живете, Мирон?
— Вот тут, касатик, все полный ажур. Лес рядом, сад, огород. Пшеничку да рожь ращу, свой хлебушек пеку. Что еще надо?
— А соль, сахар, спички, одежду где берете?
— Добрые люди иногда помогают, — ответил он уклончиво. — Когда попрошу, конечно. Да и место это необычное, — Мирон снизил голос до шепота, — перемещается само. То у них проявится, то у вас, то ни здесь, ни там, стало быть, нейтральное. Чудеса, одним словом.
Я опустил глаза на его лапти. Мирон махнул рукой.
— Ты, милок, не обращай внимания на мои чувяки, мозоли донимают. Самая удобная обувь, скажу тебе, в деревне. А лыка кругом полно.
Мирон налил из кувшина в тарелки густого, душистого меда. Вынул из холстины большую пластину сотового меда и, нарезав его квадратами, разложил по блюдцам.
— Вы здесь в одиночестве. Не скучно? — поинтересовался я.
— Разве я один? Собаки у меня, две козы, зверье лесное крутом, соседи иногда навещают, помогают.
Мирон достал из печи каравай свежего белого хлеба и аккуратно отрезал широким длинным ножом две большие горбушки, не проронив на стол ни крошки. Затем спустился в подвал и принес запотевшую глиняную крынку, в которой что-то плескалось. Разлив содержимое в две огромные кружки, Мирон
