Карен подняла ее и развернула.
– «Ланд ог фольк», – прочитала она. – Что это еще такое? Может, это нелегальная газета, которую не разрешают читать?
Вагн взял у матери газету, посмотрел и восхищенно сказал:
– Черт побери! «Ланд ог фольк»! Ну да, это новая коммунистическая газета, нелегальная!
– Сейчас же брось ее в печь – незачем нам путаться в эти дела.
– Ну уж нет, мы ее прочтем и передадим дальше, – сказал Вагн и на всякий случай спрятал от матери газету во внутренний карман пиджака.
Когда Якоб вернулся домой, Карен рассказала ему о газете.
– Отбери ее, пожалуйста, у Вагна, – взмолилась она, – я ее сожгу.
Но Якоб только рассмеялся в ответ.
– Успеется. Дай-ка я вначале ее прочту.
– Спрячьте ее по крайней мере под ковер.
– Гм, гм… Должен тебе сказать, что при обыске первым делом заглядывают как раз под ковер, – улыбаясь, заметил Якоб.
– Что же нам с ней делать? – ужаснулась Карен.
– Мы можем ее проглотить, каждый по странице, – пошутил Вагн.
– А вообще какое им дело, что мы читаем, – вдруг сказала Карен со злостью.
– Они боятся, что, прочитав такую газету, мы начнем шевелить мозгами, – сказал Якоб. – Кстати, ты бы почитала ее, Карен.
Конечно, Мартину газеты не показали – собственно говоря, ему вообще не полагалось слышать этот разговор. Но когда, оставшись наедине с Вагном, он пристал к брату, тот наконец дал ее Мартину в руки и даже позволил прочесть заголовки – о большем Мартин и не мечтал. Вот, стало быть, какова нелегальная газета, которую печатают где-то в подполье! Интересно, кто бы это мог сунуть ее под дверь?
К четырем часам мужчины возвращались с работы, в сарае выстраивались в ряд велосипеды, задний двор оглашала музыка из репродукторов, в кухнях начиналась суета, мужчины мылись, жены готовили обед, под сковородами и кастрюлями потрескивал огонь.
После обеда Якоб спустился во двор починить велосипед, Мартин увязался за отцом. Во время работы Якоб то и дело сыпал проклятьями, потому что покрышки совсем износились, латаные-перелатаные камеры пропускали воздух. В сарай забрел кое-кто из соседей, мужчины были без пиджаков, они глядели, как работает Якоб, и подавали советы. Фойгт тоже спустился за чем-то в сарай и ввязался в общий разговор. Говорили о покрышках и камерах, которых не достать ни за какие деньги, говорили о работе, о Восточном фронте, о немцах.
– Вчера в город приезжали гестаповцы, – сказал кто-то.
– Они взяли одного из служащих в гостинице, а молоденькому студенту, который жил на Стурегаде, удалось бежать от них – он уполз по крышам в одной пижаме.
– То и дело хватают людей. Взяли Серенсена из конторы муниципалитета, а ведь он инвалид.
– Чем все это кончится? И о чем только думает правительство?
– Ха! А оно вовсе и не думает ни о чем. Эти политики трусят, дрожат за собственную шкуру.
– Нет, не в том дело, что они трусят, – сказал Фойгт. – Кабы они только трусили, их, пожалуй, еще можно было бы простить. Но мне сдается, они вполне искренни, когда говорят, что хотят сотрудничать с нацистами. Потому они и подписывают антикоминтерновский пакт, потому и призывают датчан записываться в добровольческий корпус, что мечтают о поражении Советского Союза. Они прекрасно понимают, что, если нацисты выиграют войну, Дания станет немецким протекторатом, и все же предпочитают такой исход – лишь бы нас не освободили русские. Они как огня боятся только одного – социализма. Они готовы подчиниться нацистам, – при нацизме они сохранят капиталистический строй, сохранят право собственности на фабрики, на землю, право жить нашим трудом. А при социализме им пришлось бы жить своим собственным трудом.
Все мужчины с изумлением глядели на Фойгта. Говорил он спокойно и негромко, но видно было, что он убежден в своих словах. Ну и угощенье он им поднес! Такое, пожалуй, не сразу разжуешь, еще и подавишься. Уж не вычитал ли он все это в своих книгах?
– Может, оно и так, с капиталистов станется, – сказал один из мужчин, – но наше правительство тут при чем? Оно-то ведь социал-демократическое.
– Между социал-демократическими бонзами и капиталистами разница только в том, что социалистам вы еще доверяете.
– Правда твоя, – сказал Якоб, – все это одна лавочка.
На улице стемнело и похолодало, мужчины стали расходиться. На окнах опустились темные шторы, в комнатах зажегся свет. Якоб поставил велосипед на место. Откуда-то раздался детский плач, черный кот вышел на охоту за крысами. Якоб шел по двору вместе с Фойгтом.
– Ты, стало быть, коммунист? – спросил Якоб.
– Да, – улыбаясь ответил Фойгт.
– Член партии? – спросил снова Якоб, и Фойгт кивнул.
– Я всегда голосовал за твою партию, – сказал Якоб. – Но больше ничем не помог вашей борьбе. Нелегкое это дело. Люди глупы и трусливы.
Они еще долго разговаривали на лестнице, а потом Фойгт зашел к Якобу и они продолжали разговор. Карен предложила:
– Позовите вашу жену, Фойгт, что ей сидеть одной, выпьем вместе кофе.
Фойгт привел жену, Карен подала кофе.
– Только мне вас нечем угостить, кроме сеяного хлеба, – дома хоть шаром покати.
Вернулся Лаус, он был у Гудрун. Он все еще не нашел работы, а день свадьбы между тем приближался. Лаус молчаливо сидел за столом, мрачно прислушиваясь к общему разговору. Лаус никогда не умел скрывать свои чувства. Не успел Фойгт уйти, как он заявил отцу:
– Политика меня не интересует, это игрушка опасная, мне и своих забот хватает.
– Что ты несешь, постыдился бы, – сказал Якоб. – Но погоди, политика сама доберется до тебя.
Время шло. В церкви огласили брак Гудрун и Лауса. Свадьбу готовились сыграть на славу. Гудрун сшили белый подвенечный наряд с вуалью, миртами и всем, что полагается в таких случаях. А для Лауса ради торжественного дня взяли напрокат фрачную пару. Вообще-то говоря, Гудрун и ее матери хотелось, чтобы и все гости нарядились в смокинги и вечерние платья, но из этого ничего не вышло, потому что Якоб объявил:
– Тогда вам придется обойтись без меня.
– Что ж это за отец у Гудрун, если они могут просадить на свадьбу такую кучу денег? – спросила Карен.
Оказывается, всего-навсего рабочий, но он теперь хорошо зарабатывает. Да, вот представьте, никогда прежде он не видывал таких денег. Он работает в Германии, контракт возобновляется каждые полгода, и он уже привык. Он человек здоровый, работы не боится. Когда-то был батраком, вырос сиротой, в нищете, без родных и друзей, перебивался с хлеба на воду, зато тумаков для него не жалели. Всю свою юность он скитался, как бездомный бродяга, пока не встретил Лаусову тещу, которая наставила его на путь истинный. Он привык жить скромно, во всем себя урезывать и все деньги, которые зарабатывал в третьем рейхе, до копейки присылал домой. Он заботился о своей семье.
– Что проку от всех ваших трат, – говорила Карен. – Вы бы лучше отложили эти деньги на что-нибудь путное.
Но Гудрун помрачнела и поджала губы. Она никогда не спорила, не перечила, только отмалчивалась, но всегда делала по-своему.
И вот подошло воскресенье – день свадьбы.
Немало трудов стоило матери напялить на Лауса взятый напрокат фрак. Он смущался, переминался с ноги на ногу.
– Да постой же ты минуту спокойно, – говорила Карен, помогая ему.
Наконец справились. Лаус ходил по комнате, точно аршин проглотил, и все поглядывал на часы. Вагн и Якоб посмеивались над ним, уверяя, что жених обязательно должен поцеловать невесту перед алтарем на
