прели и смрада; когда выпи перекликались со своих тростниковых гнёзд, волки возносили к небу тоскливый вой, а месяц застилало облако, похожее на что-то ему шепчущее привидение, и трепет пробегал по камышу, и тишина наступала мёртвая, ещё более пугающая, чем всё таинственное ночное разноголосье?.. Чьи это шаги?..
Одинокий всадник пробирается по топкому бездорожью.
Конь его проваливается по брюхо, след копыт тотчас затягивается тиной; единственные вехи — стебли тростника, заломленные по пути отсюда.
Смышлёный конь зорко их примечает, раздувая ноздри, нюхом помогая себе не заблудиться в беспорядочно переломанной чаще. Но вот кончился тростник, впереди — торфяник с его перепутанной, переплётшейся травянистой растительностью, не сохранившей никаких прошлых следов. Тут острое зрение помогает сообразительному животному. Ловко выбирает оно островки твёрдой почвы, перескакивая с кочки на кочку. Меж ними зеленеет трава, даже с жёлтыми цветами, но конь знает, чует, у него есть опыт: это — обманчивый, тонкий покров, под ним — жадная глубь, заполненная болотной жижей торфяная выработка; шаг — и она поглотит ступившего на мшистую мураву. Миновав торфяник, конь дальше идёт своей опасной, угадываемой болотной тропой.
А что же всадник?
А он спит себе.
Спит прямо в седле, пока лошадь петляет по этому богом проклятому месту: слева — погибель, справа — погибель, внизу — разверстая могила, кругом — ночная пелена. Спит всадник, клонясь корпусом взад-вперёд, поматывая головой. То вдруг подымет её, наподобие седока в повозке при сильном толчке, то, дремля, опустит опять. И однако же, крепко сидит в седле, будто влитой. Спит лишь его голова, руки-ноги бодрствуют. Ноги упёрлись в стремена; одна рука сжимает поводья, другая — двуствольное ружьё с курками на взводе.
Смуглое лицо его в лунном свете кажется ещё смуглее, длинные курчавые волосы спутанными завитками выбиваются из-под шляпы. Орлиный нос, чёрные усы и борода в свой черёд выдают цыганское происхождение. На нём заношенный синий доломан с накидными шнурами-петлями, кое-как застёгнутый вкривь и вкось. Поверх доломана — прихваченный поясом бараний тулуп с порядочной дырой: зацепился где-то и вырвал кусок.
Сладко спит верховой; по таким делам и местам, видно, ездил, что отдыхать было некстати и некогда. Но теперь он дома, теперь ни души кругом, можно спокойно приклонить голову — на шею лошадиную.
И конь будто чувствует, что хозяин спит: старается лишний раз не тряхнуть, даже тучи липнущих кусачих мошек отгоняет. Знает, что иначе разбудит седока, а в том нет пока нужды.
В тёмном низкорослом ивняке кружащиеся огоньки встречают коня. Со стебелька на стебелёк перелетают они, паря в воздухе, как язычки незримых лампадок; танцуют, то сливаясь, то вновь разлучаясь. Будто призраки настоящего огня: светятся, ничего не освещая. Это блуждающие огни: испускаемое мёртвым тленом зыбкое мерцание.
Конь, однако, всхрапывает при виде этих огоньков, хотя не раз их видел, знаком с их повадками. Знает, что их влекут, притягивают к себе живые существа, вослед которым они устремляются, порхая, неотступно маяча вокруг, словно желая сбить, увлечь прочь с верного пути.
Вот уже над головами всадника и его коня зароились эти светящиеся ночные мотыльки; один прицепился к шляпе и с ней, качаясь, поплыл дальше.
Лошадь фырканьем встречает этот рой, и он рассыпается перед ней. Но всадник от фырканья просыпается, озираясь на провожатых-светлячков. Один спархивает с его шляпы на поднявшуюся поправить её руку. Всадник даёт коню шпоры, чтобы отвязаться побыстрей от тучи этих дразнящих, донимающих кобольдов.
На повороте стайка призрачных могильных огоньков разделяется, главную её часть относит в сторону, но несколько всё упорствуют, не отстают, как бдительные дозорные не упуская из виду, то опережая, то сопровождая верхового.
Тот натягивает поводья, сдерживая коня, и принимается считать порхающие вокруг огоньки.
Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь. Как, уже семь? Позавчера седьмого ещё не было.
За ивняком налетает холодный порыв ветра с открывшейся равнины, и огоньки отступают в темноту, там продолжая свой призрачный танец. Что за странное увеселение?.. Кто знает.
Верховой засыпает опять.
Таинственный стог приблизился между тем настолько, что можно, кажется, выйти к нему напрямую. Конь, однако, не сделал этого, а описал полукружье, оказавшись перед круглым водяным окном. На берегу этого озерка, отделявшего его от стога, он остановился и несколько раз вскинул голову, будя седока.
Тот открыл глаза, слез, расседлал лошадь и, сняв с неё уздечку, слегка ударил ладонью по спине.
Лошадь вошла в озерко, погрузясь сразу по шею, и поплыла на другой берег.
Почему не посуху? Зачем вплавь, по воде?
Спешившийся всадник присел тем временем в ракитнике на корточки, осмотрел кремни, курки, проверил, есть ли порох на полке, и осторожно прилёг, наблюдая.
Конь был выслан вперёд на разведку.
Выбравшись на берег, он тряхнул гривой, подобрал хвост и навострил уши. Ноздри его раздувались, глаза блестели. Медленно, бесшумно сделал он несколько шагов, опустив голову до самой земли, как берущий след охотничий пёс, приостанавливаясь и прислушиваясь.
На южной, противолежащей деревне стороне стога было проделано отверстие, прикрытое дверкой из ивовых прутьев, замаскированной камышом под цвет сена. Снаружи её совершенно нельзя было различить, даже у стоящего рядом не возникло бы никаких подозрений.
Приблизясь к двери, жеребец устремил на неё пристальный взгляд. Чёлка упала ему на лоб, и было похоже, будто он нахмурился. А вот поднял верхнюю губу, обнажив дёсны и зубы, словно готовый куснуть. В дырке виднелась щель: внутри кто-то был!
Жеребец уже знал кто, по запаху. В стог забралась волчица, успевшая даже ощениться в их отсутствие. В эту минуту она, видно, кормила, иначе сама бы учуяла приближение лошади. Изнутри доносился писк новорождённых волчат.
Конь ухватил плетёную дверку зубами и вырвал её, тут же отступив от входа.
Всеми четырьмя копытами упёрся он в землю, высоко вскинув шею. Грива взметнулась по обеим сторонам, будто развеваемая ветром.
В отверстии показалась и сама серая. Оголодавшая, отощалая. Зеленовато блеснувшими в лунном свете глазами уставилась она на разбудившее её четвероногое, словно спрашивая себя, не продолжение ли сна — эта гора мяса, сама пожаловавшая к изголодавшейся матери семерых детёнышей. Двое-трое так и оставались висеть на её сосцах, волочась за ней. Зевнув с тем подобием горлового звука, которое у людей зовётся злорадной усмешкой, старая волчица принялась колотить себя облезлым хвостом по худым бокам.
Видя, что враг не торопится, жеребец сам перешёл в наступление. Пригнув голову, шумно втягивая воздух, стал он приближаться мелями шажками к волчице, глядя на неё в упор. Но едва серая собрать броситься ему на шею, мгновенно обернулся задом и так наподдал ей копытами по морде, что зубы хрястнули.
Рассвирепевшая зверюга с хриплым воем ринулась на коня, но тот опять лягнул её, да так, что на этот раз волчица даже перевернулась в воздухе. Это, однако, лишь больше её разъярило. Щёлкая зубами, с мордой в кровавой пене кинулась она снова на противника, но получила страшный встречный удар, рассекший ей грудь и бок. Мало того: не дав волчице подняться, конь раздробил ей новым ударом переднюю лапу.
И волчица пошла на попятный.
Униженно поджав хвост, с выбитым клыком и сломанной лапой заковыляла она прочь с поля боя и немного погодя появилась на верхушке стога. Трусливо забралась туда, куда победитель не мог последовать за ней.
Трусцой принялся конь кружить около стога, словно зазывая, сманивая волчицу обратно. Но та оставалась сидеть, зализывая распоротый бок и лапу, облизывая ранку от выбитого зуба.
Тогда, остановясь, победитель бросил на серую вызывающий взгляд. Так величаво смотреть, кроме людей, умеет ещё только конь — самое благородное из четвероногих. Как будто он спрашивал: «Не хочешь, значит, спускаться?»
И, схватив зубами одного из волчат, которые, скуля, задирая слепые мордочки, выползли вслед за матерью, безжалостно швырнул его с размаху оземь. Волчонок тут же издох.
Волчица в беспомощной ярости надрывно взвыла на верхушке стога.
И с другим волчонком жеребец поступил точно так же.
Но когда он и третьего ухватил за загривок, серая из последних сил прыгнула. Помогла обуревавшая её ярость: волчице удалось вцепиться противнику в шею. Но сломанная лапа не повиновалась, и волчиха соскользнула прямо ему под ноги. Торжествующий победитель тут же насмерть растоптал сначала её, а потом оставшихся волчат.
Испустив заливистое ржание, он снова играющей, танцующей побежкой обогнул стог и молча, удовлетворённо вернулся на другой берег, где оставил хозяина.
— Ну что, Фараон? Всё в порядке? — спросил цыган, в морду целуя коня, который порывался ответить чуть не тем же самым.
Потом, вновь испустив торжествующее ржание, ткнулся мордой ему в бедро.
Цыган, обмотав уздою седло, взобрался с ним на скакуна, и тот единым духом перенёс его на знакомое место у отверстия в стоге. Там цыган слез, а конь, опрокинувшись навзничь, ёрзая спиной, фырканьем и ржанием стал кататься по траве. Потом вскочил, отряхнулся и с наслаждением принялся за траву на упругом тучном пастбище.
Кровавые следы недавней битвы ничуть цыгана не удивили. Не раз уже тут попадались ему волки, растоптанные его пасущимся конём.
«Шкура на тулуп пойдёт. Этот всё равно рваный. — Тут он ударил себя по лбу: — Волчица! Значит, и волк тут где-нибудь прячется».
Стог понизу был весь испещрён волчьими логовищами. Два, открывавшихся вовне, вели в третье, внутреннее, которое в свой черёд сообщалось с соседним. Вся это хитро разветвлённая защитная система снаружи была забросана камышом и хворостом, который от времени покрылся мхом, так что и человеку трудно было приметить лаз.
Вот почему конь не направился сразу к стогу. Это был настоящий укреплённый замок, единственным входом, воротами в который служило озерко.
Волчиха тоже, по всей вероятности, через него пробралась сюда, но волку ума недостало, и он засел в каком-нибудь логове, лишась теперь пути к отступлению.
Цыгану сразу бросилась в глаза недавно проделанная дыра. Он заглянул — и пара светящихся, налитых кровью глаз подтвердила: тот, кого он ищет, там.
— Ага, попался, теперь не уйдёшь, голубчик, сиди там; утром за шкурой твоей приду. Отдашь — хорошо, не отдашь — сам возьму. Так уж оно ведётся. У меня нет, у тебя есть, мне нужно — отдай. Не хочешь — кто-то из нас сдохнуть должен; подыхай лучше ты.
Тут же ему пришло в голову, что волчицу освежевать надо, пока тёплая, остынет — больше возни. Содранную шкуру распялил он на кольях и оставил сохнуть при лунном свете. Тушу сволок вместе с волчатами за стог и зарыл; потом высек огня, запалил костёр из сухого камыша, достал из засаленного мешка горбушку недельной давности, кусок прогорклого сала и стал жевать.
Озарившееся пламенем костра лицо поражало резкостью черт, мало отличавшей его от морды зверя, который забрался в логовище до него.
Тот же ум, та же дерзость, хитрость, решимость были написаны на нём.
«Или ты меня, или я тебя». Таков был общий девиз. «У меня нет, у тебя есть, мне нужно — отдай. Не отдашь — отниму».
В каждом движении блестящих белых зубов, откусывавших хлеб и сало, читалось это; во всей угрожающей мимике, в жадном выражении глаз.
Хлеб, сало — их нужно где-то доставать, пусть и не за деньги.
А за деньги… попробуй-ка цыган на них что-нибудь купить. Только вытащит беленькую монетку, сейчас спросят: где взял? А красненькую бумажку протянет — и вовсе схватят, свяжут: кого зарезал?
Хотя и монет, и бумажек — пожалуйста, сколько душе угодно.
Горстями достаёт он их из кошеля, раскладывает вокруг на траве.
Монеты поблёскивают в свете костра, серебряные, золотые. На банковских билетах — чудные закорючки, которые цыган долго разглядывает, гадая, какая сколько значит.
