Потом сгребает всё в кучу вместе с тростяным семенем, раковинками.
Забирается в стог, в нутро, и вытаскивает глубоко запрятанный в сене закопчённый медный котёл, до половины уже полный денег: позеленелых монет, заплесневевших бумажек. Запихивает туда принесённые — целых две горстки — и взвешивает котёл на руке: насколько потяжелел.
Как будто он доволен результатом.
Сокровище водворяется на прежнее место в глубине стога. Сколько там? Сам обладатель не знает.
Убрав деньги, цыган опять принимается за чёрствый хлеб прогорклое сало, доедает всё до последней крошки. То ли назавтра его ожидает пир горой, то ли привык уже закусывать вот так, через два дня на третий.
— Иди поближе, Фараон, — растянувшись на траве, подзывав он коня. — Иди сюда, травкой похрупай, а я послушаю.
И засыпает безмятежным сном человека, чья совесть чиста и спокойна, чьё ложе мягче пуховика.
VI. Из молодых, да ранний
(Из дневника Деже)
Первоначально меня только по воскресеньям приглашали на обед к моему чиновному дядюшке. Спустя некоторое время я стал приходить и сам. Как освобожусь от занятий, так — к ним.
Себя я убеждал в том, что навещаю брата.
Оправданием служило мне и то соображение, что в искусстве обязательно надо двигаться вперёд. И если с пяти до восьми вечера играть под аккомпанемент сестрицы Мелани на скрипке вальсы и кадрили, которые остальное общество будет танцевать, — это, во всяком случае, времяпрепровождение целесообразное и музыкальная подготовка хорошая.
Ибо в доме Бальнокхази почти всегда собиралось общество — очень пёстрое по составу, так что и не припомню сейчас в точности, кто да кто. Весёлая молодёжь, любящая повеселиться. Каждый вечер там бывали танцы.
И мне даже выпадало иногда счастье потанцевать с Мелани, когда её кто-нибудь сменял у фортепиано.
Ни до, ни после не встречал я танцорок лучше. Вальсировала она, в полном смысле едва касаясь земли, с грацией ни с кем и ни с чем не сравнимой. А вальс был любимым моим танцем. В вальсе я был подле неё один и мог неотрывно упиваться её взором. Не то кадриль, её я меньше любил. Там постоянно меняешь партнёршу, предлагая руку другой, а что мне за дело до других!
Сестрице Мелани, казалось, такую же радость доставляло танцевать со мной, как и мне с ней.
И даже если у советника не собиралось никакого общества, что бывало очень редко, всё равно устраивались танцы. Уж две-то дамы и два кавалера всегда находились в доме: красавица советница и бонна, Fraulein[77] Матильда; Лоранд и Пепи Дяли.
Отец этого Пепи, близкий друг Бальнокхази, был агентом венского двора. Мать же его танцевала когда-то в венской Опере (но это я узнал позже).
Пепи был миниатюрным образчиком изящного светского кавалера. Однокашник Лоранда, правовед-первокурсник, он был ростом всего с меня. Личико почти детское, с мелкими чертами, ротик маленький, как у девочки. И однако, в жизни я не видывал клеветника грязнее этого чистенького красавчика.
Как завидовал я его уменью вести беседу, смело и кстати сострить; его непринуждённости, уверенности в обхождении с женщинами. По сравнению с ним я был чурбан чурбаном, он же вился, вертелся ужом. Что ни сделает — сама ловкость и проворство, какую позу ни примет — само пластическое совершенство.
«Вот каким должно быть, чтобы добиться в жизни счастья», — подсказывало мне тайное чувство.
Не нравилось мне только, что он и Мелани говорил всякие лестные слова. Этого бы делать не следовало.
Не мог же он не видеть, как я к ней отношусь.
В кадрили имел он обыкновение опережать меня, когда кавалеры меняли — дам, и перехватывать мою, делая затем круг с Мелани. Он это считал преостроумной шуткой, и я несколько раз спустил ему. Но однажды, едва он собрался проделать то же самое, схватил его за руку и изо всей силы отпихнул, хотя был он уже студент, а я всего-навсего синтаксист.[78]
Героический этот поступок не только мне доставил удовлетворение, но и Мелани. В тот вечер мы танцевали до девяти, я всё время с Мелани, Лоранд — с её матерью.
Когда общество разошлось, мы с Лорандом спустились к нему в комнату на первом этаже. Пепи увязался с нами.
«Ну, сейчас в драку полезет, — подумал я. — Отколочу его!»
Но вместо этого он стал надо мной насмехаться.
— Представь, — сообщил он Лоранду, растягиваясь на его постели, — мальчик меня ревнует.
Брат тоже засмеялся.
И правда, смех один: ребёнок, ревнующий к ребёнку.
Я, однако, пылал не одной лишь ревностью, но рыцарскими чувствами. И уже успел вычитать из романов, как полагалось отвечать на подобные насмешки. И сказал:
— Сударь, запрещаю вам порочить имя этой дамы.
Они принялись смеяться ещё пуще.
— Нет, ей-богу, он мне по сердцу, этот Деже, — заметил Пепи. — Доставит он ещё тебе хлопот, Лоранд. Настоящим Отелло заделается, как за трубку возьмётся, вот увидишь.
Болезненный укол для моего самолюбия. Я ведь не сподобился ещё вкусить той божественной амброзии, коя мальчика делает мужем. Разделительным знаком меж детством и зрелым возрастом служит, как известно, курительная трубка. Лишь тот, кто уже держал чубук в зубах, может считаться мужчиной. На этот счёт меня дразнивали не раз.
Надо было, следовательно, показать себя.
На столе у брата стояла табачница с турецким табаком. Я подошёл, набил вместо ответа трубку, разжёг и стал раскуривать.
— Но-но, не крепок ли для тебя, мой мальчик, этот табачок? — издевался Пепи. — Лоранд, отбери у него трубку, смотри, как он побледнел, сейчас ему дурно сделается.
Но я нарочно продолжал потягивать трубку. Дым дурманил голову, щипал язык, однако я не выпускал трубки из зубов, пока не докурил.
Это было первое и последнее моё курение.
— Воды хоть выпей, — сказал Лоранд.
— Не хочу.
— Ну так ступай домой, а то стемнеет.
— Я темноты не боюсь.
Однако чувствовал я себя словно слегка опьяневшим.
— Аппетит-то не пропал? — подтрунивал Пепи.
— Осталось достаточно, чтобы такого вот гусарика пряничного съесть, вроде тебя.
— Гусарика пряничного! — покатился со смеха Лоранд. — Ну, тут он тебя поддел.
Гордое сознание, что я рассмешил брата, совсем меня приободрило.
Пепи же, напротив, посерьёзнел.
— Эх, старина! (Так называл он меня в серьёзном разговоре, обычно же я для него был «мальчик».) Тебе-то меня нечего бояться! Вот вздумай бы Лоранд меня приревновать… Мы, знаешь ли, охотники до готовенького. Не за девочкой твоей приударяем, а за маменькой. Уж коли этот старикан с крашеными усами, советник твой в парике, не ревнует нас к ней, тебе-то чего!
Я думал, что Лоранд хоть смажет его по красивеньким губам эту некрасивую клевету.
Но тот буркнул только полуукоризненно:
— Послушай! Перед ребёнком…
— Да, Деже, дружок, скажу я тебе, — не дал Пепи себя осадить, — пускай твоя Мелани замуж сначала выйдет, и ты куда больше преуспеешь у неё.
Тут я уж повернулся и пошёл.
Цинизм такого рода был мне совершенно чужд.
Не просто физическая, а душевная тошнота меня охватила.
Безмерно тяжко было думать, что Лоранд ухаживает за замужней женщиной. Этому не мог он научиться в кругу, где рос, там он такого не видел. У нас в городе был разве что один подобный случай, раз за сто лет, который поминался как скандал беспримерный, и то тайком, шёпотом, чтобы не смутить невинные души. И ни женщина та, ни мужчина не остались больше в городе, от них иначе просто отвернулись бы.
И Лоранд, когда я выложил ему это, в такое смущение пришёл! Он не сердился, не отпирался. О, как тяжко мне было даже помыслить о таком!
Кое-как доплёлся я до дому. Наружная дверь была уже заперта, пришлось идти кругом, через пекарню. Хотел я проникнуть в неё бесшумно, не выдавая колокольчиком своего присутствия, но папенька Фромм уже поджидал меня в дверях.
Злой-презлой, заступил он мне дорогу.
— Discipulus negligens![79] Знаешь ты, quota hora?[80] Decem.[81] Шляться невесть где после девяти каждый вечер — hoc non pergit. Scio, scio,[82] что ты там будешь говорить, у советника, мол, был, это мне unum et idem.[83] Ты дома обязан быть и уроки учить. Второй вон азинус день целый долбит там, наверху, вот сколько задано, а ты даже в книжки не заглядывал, ещё бoльшим азинусом хочешь быть? Заявляю тебе semel propter semper:[84] хватит с меня этого карнавала! Хватит на танцы бегать! Ещё раз вовремя не придёшь, ego tibi musicabo![85] А сейчас pergos.[86] Dixi![87]
Старый Мартон, двигавший взад-вперёд волосами во время этой заслуженной нотации, пошёл впереди меня со свечой по тёмному коридору, попрощавшись со мной куплетцем:
