Он давно трусил за пешеходом, который даже не находил нужным обернуться и посмотреть, кто его нагоняет.
Но вот они наконец поравнялись.
— Сервус, школяр!
Лоранд поднял глаза.
— Сервус, цыган! — ответил он так же задиристо.
Всадник сдвинул набок шкуру, болтавшуюся на плече. Пускай пистолетные ложа получше увидит, поймёт: цыган, да не простой, не какой-нибудь скрипач.
Лоранд, однако, ни малейшего замешательства не обнаружил, не подумал снять с плеча суковатую палку, на которой нёс сапоги. Путешествовал он не просто пешим ходом, а вдобавок босиком. Так ещё дешевле.
— Ого! Загордился, как жёлтые сапоги надел, — поддел его всадник, намекая на босые ноги.
— Легко с кобылы зубы скалить, — отбрил Лоранд.
Ибо напоминание об этом четвероногом[114] для слуха цыгана было не очень лестно.
— Не крал, сам растил! — с достоинством и в то же время как бы оправдываясь возразил он.
— Как же! Жеребёнком небось ещё присмотрел.
— Ладно, куда путь-то держишь, школяр?
— В Чеге на ярмарку, цыган, проповедовать.
— И сколько за это получишь, школяр?
— Двадцать форинтов серебром, цыган.
— Так слушай, школяр, что я тебе скажу. Не ходи ты в Чеге, а заверни к пастуху, вон, видишь, загон, да обожди меня там до завтра, вернусь, послушаю твою проповедь, — таких мне ещё не читали — сорок тебе отвалю.
— Нет, лучше вот как, цыган: ты сам дальше не езди, меня в загоне подожди, вернусь через неделю — на скрипочке мне сыграешь, десять форинтов дам.
— Я тебе не музыкант! — подбоченился всадник.
— А дудки эти зачем у тебя на боку?
Цыган захлебнулся от смеха. Пистолеты дудками назвать! Сравнение понравилось ему. А что: сколько уже народу за игру на этих дудках чистоганом заплатило!
— Ты малый не промах, школяр. На-ка, хлебни из моей баклажки.
— Не хочу, цыган, как бы питьё битьём не отрыгнулось.
Тот ещё пуще посмеялся складной присказке.
— Тогда доброй ночи, школяр!
И, пришпорив коня, запылил рысью прочь по степной дороге.
Тихий вечер опустился на степь. Поравнявшись с поросшим можжевельником пологим холмом, Лоранд остановился на ночлег. Под кустом ночевал он куда охотней, чем в запакощенных, вонючих придорожных шинках.
Натянув сапоги, достал он хлеба, сала из котомки и с наслаждением принялся закусывать: молод был и голоден.
Но едва кончил угощаться, как с той же стороны, что и всадник, показался экипаж, запряжённый пятёркой лошадей. Три на выносе были с бубенцами, загодя извещая о своём приближении.
— Эй! — почёл нужным окликнуть возницу Лоранд. — Придержи-ка, земляк!
Кучер остановил лошадей.
— Залезай. Сюда, на облучок, — хриплым голосом сказал он. — Только попроворней, господин легат! Нам недосуг.
— Да я не сесть хотел, — сказал Лоранд, — а предупредить: там вооружённый бетяр[115] впереди, только что проехал; поостерегитесь. Лучше бы с ним не встречаться.
— А вы что, при деньгах?
— Нет.
— И я нет. Так чего нам с вами бетяров бояться?
— А ваши седоки?
— Седок у меня — её милость барыня, она об эту пору спит. Разбужу её, напугаю — а с бетяром не встретимся, тогда что? Кнут об меня обломает. Зачем это мне? А ну, залазьте, чего там. До Ланкадомба подброшу, и то дело, пёс его дери!
— А вы из Ланкадомба? — изумился Лоранд.
— Оттуда. Я у его милости господина Топанди состою. Барин отличный и как раз ужасно любит всяких таких проповедников.
— Знаю. Понаслышке.
— Ну, коли понаслышке уже знаете, так и в лицо узнать пора. Да садитесь же!
Лоранд счёл нежданной удачей это совпадение. У Топанди была такая слабость: дразнить разных духовных лиц, нарочно залучая к себе, чтобы держать под боком. А Лоранду только того и надо было. И случайная встреча — готовый предлог остаться.
С лёгкой душой взобрался он на козлы, и пятёрка рысаков под весёлый перезвон бубенцов помчала его дальше по степи под ясным звёздным небом.
Кучер рассказал, что едут они из Дебрецена, к утру рассчитывают быть в Ланкадомбе; по дороге будет корчма, там они коней покормят, её милость ветчинкой закусит, «крамбамбули» запалит — и дальше. Её милость любит ночью путешествовать, когда не жарко, да и не боится ровно ничего.
Время близилось к полуночи, когда добрались до корчмы.
Соскочив с козел, Лоранд первым пошёл туда, желая избежать встречи с барыней. Сердце у него вздрогнуло от неожиданности: во дворе — тот самый конь в сбруе с серебряным набором. Осёдланный и взнузданный, стоял он без всякой привязи и, словно подавая знак, коротко заржал при появлении экипажа. На этот звук из притенённой двери вышел и сам повстречавшийся Лоранду верховой.
Он тоже немало удивился, завидев знакомого.
— Ты уже здесь, школяр?
— Как видишь, цыган.
— Что это как быстро?
— А я маг, чернокнижник, разве не знаешь, верхом на драконе летаю.
Но тут явились новоприбывшие: госпожа с краснощёкой служанкой. Первая была в дёндёшском[116] салопе с пуговицами в несколько рядов и в шёлковом платке на голове, вторая — в короткой, широкой красной юбке, стянутой пёстрым кушаком, с перевитыми лентами длинными косами и корзинками со снедью в обеих руках.
— А, вон что, — сказал при виде их цыган. — В карете подвезли!
И, посторонясь, беспрепятственно пропустил приезжих в залу, а сам под уздцы отвёл коня к колодцу, где принялся наполнять колоду водой.
«Может, он не тот, за кого я его принял», — подумалось Лоранду, тоже вошедшему в залу.
С длинной залой сообщалась ещё другая, боковая комната, но там полным-полно было хозяйских детишек, возившихся в постели. И прибывшая предпочла занять место в общей зале за длинным столом на крестовидных ножках, на который её служанка проворно водворила холодное жаркое, оловянные тарелки и серебряный прибор для госпожи.
Та, распахнув салоп, стащила платок и велела поставить перед собой две свечи, которые, сняв нагар, тотчас и зажгла, как человек, не привыкший прятать свою красоту.
Она и правда была красива. Живые, блестящие глаза, цветущее румянцем смуглое лицо, алые чувственные губы, тонкие стрельчатые брови — всё дышало такой дерзкой прелестью, что казалось, не одни эти свечи, а все светильники, какие только есть в доме, именно её и должны освещать.
Поодаль, в полутьме, у другого конца стола примостился на скамье Лоранд, попросивший подать себе вина — скорее чтобы не сидеть в полной праздности, нежели из желания отведать жалкой местной кислятины.
На камышовой циновке у стойки спали на полу разносчик-словак, торговавший образками, и странствующий подмастерье. За стойкой ожидал приказаний заспанный, взлохмаченный корчмарь, который охотней всего прислуживал таким вот гостям: и еду и питьё — всё с собой возят.
У Лоранда было довольно времени рассмотреть её милость, чья карета доставила его сюда и под чьим кровом, по всей вероятности, придётся теперь жить.
Весёлое и доброе, наверно, создание: каждым куском делится со служанкой и всё оставшееся кучеру передаёт. Знала бы, что рядом — незваный попутчик, и ему, наверно, предложила бы разделить угощение. Ничем, кажется, не озабочена, кроме как удовлетворить свой аппетит. Красивые белые зубы так и поблёскивают. Продолжая есть, налила она очищенной пшеничной палинки в оловянную тарелку, кинула туда изюму, винных ягод, посыпала сахаром и зажгла. Горячий этот напиток для здорового желудка очень полезный ночью в пути и прозывается «крамбамбули» в наших краях.
Едва трапеза окончилась, как дверь распахнулась и на пороге в надвинутой на глаза шляпе, с поднятым пистолетом вырос бетяр, остававшийся до поры до времени во дворе.
— А ну, под стол, под кровать, кому жизнь дорога! — крикнул он.
Спавшие на полу разносчик-словак и подмастерье, повскакав, кинулись к камину и залезли в дымоход, корчмарь затворился в погребе, служанка забралась под лавку. А бетяр ударом шляпы смахнул свечи со стола, так что залу освещал теперь только пунш, горевший в тарелке.
А это освещение зловещее, полупризрачное. Мертвенный отсвет от горящего сахара ложится на лица и предметы, обесцвечивая их. Румянец на щеках, пурпур губ, блеск глаз — всё пропадает: будто вставшие из могил страшные позеленелые покойники взирают друг на дружку.
Зрелище это заставило Лоранда содрогнуться.
Только что весело улыбавшаяся женщина стала похожа на выходца с того света, а целящийся в неё разбойник с тёмными провалами глаз и затенённым бородой лицом — на саму смерть.
На мгновенье, правда, Лоранду почудилось, будто два эти лица — лик мертвеца и лик смерти — усмехаются друг другу; но продолжалось это слишком недолго, а может, просто было игрой света и тени.
— Деньги на стол! Живо! — грубым голосом повелительно прогремел грабитель.
Женщина молча вынула кошелёк и бросила ему.
Грабитель жадно его подхватил и принялся обследовать содержимое при бледном свете спирта.
— Это что тут? — брезгливо спросил он.
— Деньги, — кратко ответила проезжая, старинным серебряном ножиком выстругивая себе зубочистку из куриной косточки.
— Деньги, деньги! А сколько? — рявкнул бетяр.
— Четыреста форинтов.
