Что же мне теперь делать?
Я пыталась давать ему меньше денег. Но он выпрашивал, плакал, и чувство вины было так ужасно, что я отдавала ему все, даже если потом не хватало на еду.
Настроение мое менялось от бешенства до такой тоски, что, казалось, сердце вот-вот разорвется. Я то ненавидела папу, то любила и жалела.
Но постоянно чувствовала, что попала в западню, и отчаяние мое росло.
72
Рождество было ужасным. Я не могла пойти ни на одну из вечеринок. Пока все остальные наряжались в блестящие короткие черные платья (включая мужчин), я тряслась в электричке домой, в Эксбридж. Пока другие веселились, целовались, трахались, упивались, объедались, я умоляла папу лечь спать, уверяя его, что совершенно неважно, намочит ли он снова постель.
Видно, моя личная фея-крестная ослышалась, когда ей объясняли, что мне пожелать, ибо вместо: «Ты пойдешь веселиться на бал» сказала: «Ты пойдешь убирать бальную залу».
Даже если б за папой было кому присмотреть, я все равно никуда не пошла бы, потому что в моем нынешнем финансовом положении ни разу не могла выставить угощение всей компании.
Во время предпраздничной лихорадки папа стал пить еще больше. Не знаю, почему: повод для пьянства ему теперь не был нужен.
И, чтобы окончательно растравить себя, добавлю: я получила всего две поздравительные открытки. Одну от Дэниэла, вторую — от Адриана из видеопроката.
Самый день Рождества прошел омерзительно. Крис с Питером не пришли к нам с папой в гости.
— Не хочу, чтобы думали, будто я на чьей-либо стороне, — оправдался Крис.
— Не хочу огорчать мамулю, — заявил Питер.
Да, день выдался гнусный. Единственная радость — то, что уже к одиннадцати часам утра папа набрался до бесчувствия и отрубился.
Мне так отчаянно хотелось с кем-нибудь поговорить, чем-то разбавить постоянную возню с папой, что я почти с нетерпением ждала выхода на работу.
73
Поскольку Рождество прошло из рук вон плохо, я по глупости возлагала максимум надежд на начало нового года.
Но четвертого января папа ушел в грандиозный запой. Скорее всего, запой был плановый: когда я по пути на работу хотела купить в автомате на станции метро пакетик жевательного мармелада, то обнаружилось, что вся моя наличность куда-то исчезла из кошелька. Можно было бы побежать домой и попытаться пресечь начинающийся разгул, но почему-то я решила не беспокоиться.
Добравшись до центра города, я сделала попытку получить деньги в банкомате, но он проглотил мою карточку, а на экране загорелась красная надпись: «Кредит существенно превышен, свяжитесь с вашим банком». Вот еще, подумала я. Если я им нужна, пусть приходят и сами берут (только живой я им не дамся)!
Пришлось одолжить у Меган десятку.
Придя вечером домой, я увидела подсунутое под входную дверь письмо устрашающе официального вида. Оно оказалось из банка с требованием сдать чековую книжку.
Ситуация выходила из-под контроля. Я старалась подавить леденящий страх.
Я направилась в кухню, но тут у меня под ногой что-то хрустнуло. Я посмотрела вниз: весь ковер прихожей был усыпан битым стеклом. И пол в кухне тоже. На столе толстым слоем лежали черепки тарелок, блюдец и салатников. Кофейный столик дымчатого стекла — украшение гостиной — был разбит вдребезги, на полу валялись книги и кассеты. Весь первый этаж лежал в руинах.
Папина работа!
Он и раньше, бывало, бил и ломал вещи, когда напивался, но до такой степени вдохновения все же не доходил.
Разумеется, его самого и след простыл.
Я бродила из кухни в гостиную, из гостиной в кухню, не в состоянии полностью оценить размеры нанесенного ущерба. Все, что можно было разбить, он разбил. Или попытался разбить, если оно не поддавалось. В кухне на полу валялся желтый пластмассовый таз, из которого он явно хотел вышибить дух, судя по количеству вмятин. В гостиной была целая полка омерзительных фарфоровых статуэток — мальчиков, собачек, колокольчиков (мамина страсть): он смел их одним взмахом руки. У меня вдруг тоскливо защемило сердце из-за мамы. Он знал, что значила для нее эта дребедень.
Я даже не заплакала. Просто принялась за уборку.
Пока я ползала на коленках, собирая с ковра обломки разбитого фарфорового мальчика, зазвонил телефон. Звонили из полиции; как выяснилось, папу арестовали. Меня по-дружески пригласили зайти в участок и забрать его, предварительно заплатив штраф.
Денег у меня не было, сил тоже.
Я решила поплакать, а потом — позвонить Дэниэлу.
Каким-то чудом он оказался дома — не знаю, что бы я стала делать, не возьми он трубку.
Я так плакала, что он просто не мог понять, что я говорю.
— Папа, папа, — рыдала я.
— Кто умер?
— Никто не умер.
— Люси, умер или нет, но я никак не могу понять — кто. Говори яснее.
— Ради всего святого, приезжай скорее. Приедешь?
— Уже выезжаю, — заверил он.
— Захвати побольше денег, — добавила я.
— Извини, Люси, — начал он, не успела я открыть дверь. — Я уже догадался. Значит, папа?
Он потянулся ко мне, чтобы обнять, но я ловко увильнула. Ко всей моей сложной гамме чувств мне сейчас не хватало только полового влечения.
— Да, — заливаясь слезами, ответила я, — но он не…
— Умер, — закончил он. — Да, и это я тоже понял. Прости, по телефону было не очень хорошо слышно… Господи, тут что, землетрясение было?
— Нет, это…
— Тебя ограбили! Ничего не трогай руками.
— Нет, нас не ограбили, — зарыдала я. — Все это учинил мой пьяный кретин-папочка.
— Люси, я тебе не верю.
Вид у него был по-настоящему напуганный, отчего мне стало еще горше.
— Но почему? — взъерошив себе волосы, спросил Дэниэл.
— Не знаю. Но чем дальше, тем хуже. Его арестовали.
— С каких это пор людей арестовывают за битье посуды в своем собственном доме? Боже мой, куда только катится наша страна? Скоро докатимся до того, что нельзя будет сжечь яичницу на сковородке или съесть мороженое прямо из коробки, и…
— Заткнись, либерал сердобольный. Небось «Гардиан» начитался, — несмотря на свое настроение, рассмеялась я. — Его арестовали не за то, что он крушил собственную утварь. Я вообще не знаю, за что, и думать боюсь.
